Миграции
Шрифт:
Еще одно пожатие плеч.
— Экая ты разговорчивая.
Я вздыхаю, но оно мне даже кстати. Последние несколько дней на ушах у меня висит Малахай, а он способен кого угодно заговорить до полусмерти.
Вырос он в Брикстоне, вместе с тремя сестрами: мать-одиночка перебралась с Ямайки в Лондон. Он был одержим девушками, а рыболовецкими лодками заинтересовался, чтобы ухлестывать за одной из них: она была его на десять лет старше, и ему ничего не светило, но он хвастается, что вообще любит добиваться невозможного. Это, понятное дело, было задолго до того, как он влюбился в Дэша и их вытурили с последнего судна за то, что они хотели быть вместе.
Малахай у нас не единственный любитель поговорить, стоит Самуэлю сделать хоть глоток спиртного, его уже не заткнешь, причем он всю дорогу рыдает. Он из Ньюфаундленда, и ничего подобного, нет у него детей в каждом порту, зато дома — совершенно несусветное количество. По его собственным словам, любви на раздачу у него хоть отбавляй. У Бэзила история не такая романтическая: детство он провел на судах и твердо решил не становиться моряком, как папа. Судя по всему, папа был человеком суровым. Бэзил действительно участвовал в Сиднее в кулинарном шоу, но однажды устроил скандал, его уволили, по сути, ему пришлось бежать из страны, вот он и вернулся на тот жизненный путь, который был ему предначертан. Моряков неизменно затягивает обратно в море, хотят они этого или нет. Что до Аника, остальные донесли мне то немногое, что знают про него сами: у Энниса на «Сагани» он служит дольше всех остальных, в том, как они с Эннисом познакомились, явно есть какая-то загадка, но какая именно, мне сообщать отказываются. Говорят только, что мать Аника преподавала физику в Анкоридже, а его пожилой отец — вот диво дивное — по-прежнему катает туристов на собачьих упряжках и хаски любит куда сильнее, чем людей.
Притом что компания тут на диво разношерстная, я чувствую, что у этих моряков есть нечто общее. В жизни на земле всем им чего-то не хватало, вот они и отправились искать ответы на свои вопросы. И я твердо уверена, что ответы эти они нашли, хотя и непонятно какие. Они мигрировали с суши на воду, им нравится здесь, в океане, потому что океан предлагает иной образ жизни, им нравится здесь, на судне, а кроме того, хотя они постоянно грызутся и ругаются, они и друг другу нравятся тоже.
Каждый по-своему, они скорбят о том, что жизнь эта завершается, знают, что завершение ее неизбежно, и не понимают, как это переживут.
Отмахиваться от морской болезни больше не удается. Вонь и грохот моторного отсека меня доконали. Лея фыркает, когда я отправляюсь в гальюн освободить желудок. Качка нарастает, меня колотит о стены кабинки, приходится цепляться за унитаз. Ночью волнение усилилось, мы с Дэшем соревнуемся, кто первый добежит до горшка, к вящей потехе всего экипажа. Желудок раз за разом в муках извергает содержимое: блевать — адская работа. Похоже, Эннис все же был прав по поводу шторма.
Самуэль из жалости выдает мне таблетку от морской болезни, которая на несколько часов валит меня с ног, а когда
— Не по нраву ему, что мы идем к югу, — произносит Бэзил, и я замечаю, что он сидит в темноте и скручивает косячок. — Никогда он этого не любил.
У меня нет настроения общаться с Бэзилом, но это дело обычное, да и вообще, может, чужое брюзжание мне сейчас и кстати. Я сажусь с ним рядом, мы слушаем океан.
— А почему?
— У него дом на севере.
Бэзил протягивает мне косяк, я делаю затяжку.
Тепло быстро разливается внутри, туманя зрение.
— А зачем он уходит с севера? — спрашиваю я.
— Кто ж знает, разве у них с Эннисом что-то между собой. Какая-то там сделка или договоренность, с давних времен, поэтому Аник и ходит со шкипером во все рейсы.
Любопытно.
— Я, что ли, шторм проспала? — спрашиваю я, вынюхивая следы дождя в воздухе, но пахнет по-прежнему только солью и смазкой.
— Он еще и не начинался, — сообщает Бэзил.
Я смотрю в чистое небо. Россыпь звезд.
— Назревает, — добавляет Бэзил, заметив мой скептицизм.
— Мне есть о чем тревожиться?
— На, лучше курни еще. — Через некоторое время он добавляет: — Моя семья из Ирландии. Давно уехали.
— Каторжники?
Он ухмыляется:
— На пару поколений позже. Просто искали лучшей жизни.
— И что потом?
— А потом бедность. С миграциями же оно всегда так. Либо бедность, либо война. Ты на которую половину австралийка? — спрашивает он.
— По отцу.
— А как твои родители познакомились?
— Без понятия.
— Никогда не спрашивала?
Я качаю головой.
— Но мама у тебя ирландка, да? — не отстает Бэзил.
— Ага.
Я смотрю, как он выдувает тяжелый столб дыма. Судя по голосу, травка его забрала крепко.
— Я знал одну женщину, которая всю жизнь прожила и умерла среди серых каменных плит графства Клэр. Тело ее можно было перевезти через океан, но ни у кого не получилось бы забрать ее душу с ее побережья. — Бэзил рассматривает ладони, прослеживает линии жизни, будто выискивая что-то. — Я никогда ничего такого не чувствовал. Люблю Австралию, это мой дом, но у меня никогда не было ощущения, что я готов за нее умереть, — я понятно выражаюсь?
— Потому что она не твоя.
Он хмурится, явно обидевшись.
— И не моя, — добавляю я. — Мы оба — не часть ее, мы родом из другого места, воткнули в землю свое уродское знамя, убивали, воровали и назвали ее своей.
— Приплыли, ребята, у нас тут завелось очередное страдающее сердце, — произносит он со вздохом. — Ну а чего я тогда и в Ирландии не чувствую себя дома? — спрашивает он так, будто я в этом виновата. — Я приехал туда в восемнадцать, думая, что обрету родину. — Он пожимает плечами и снова затягивается. — Так ее нигде и не обрел.
Мне больше не сдержаться, и я выпаливаю вопрос:
— А ты долго еще собираешься этим заниматься, Бэзил?
Он смотрит на меня, дым изо рта идет прямо мне в лицо.
— Без понятия, — сознается он. — Вот Самуэль у нас уверен в будущем. Говорит, Господь нас не оставит, рыба вернется. Он рыбу ловит столько, сколько мы тут все дышим. Я ему раньше верил. Но теперь слишком много разговоров о санкциях.
— По-твоему, оно на то похоже?
— Да кто ж его знает.
— А ты… почему все вы ведете себя так, будто ваше дело вам совершенно безразлично?