Миграции
Шрифт:
— Фиг оно тебя с Бэзилом остановило.
— Там речь шла о разрушении, так что не имело значения. А это имеет.
Она тихо вздыхает — стала вся такая томная и искушенная.
— Ну и пусть.
Еще один поцелуй, теперь и мне хочется, хочется погрузиться в него, пусть он затмит все остальное, пусть близость залечит мои раны, — мне кажется, залечит, сможет, но какой же я окажусь предательницей, не только по отношению к Найлу, но и по отношению к собственной уверенности, к миграции, которую начала. Есть лишь один человек, которого я вознамерилась уничтожить, — я сама, и не хочу я никакого
А потому я как можно мягче завершаю поцелуй, возвращаюсь на койку и гашу свет. Лея смотрит на меня сквозь тьму, безмолвная, вожделеющая, растерянная. А потом тоже укладывается спать.
«Мы — чума этого мира», — часто повторяет мой муж.
Сегодня слева по борту — огромный кусок суши, меня это удивило, потому что на карте, которую я рассматриваю, никакой суши нет. Подойдя ближе, я понимаю, что это огромный остров из пластикового мусора, а на берегах его — мертвые рыбы, морские птицы и тюлени.
Я пишу Найлу; стопка писем, которые предстоит отправить, распухла от груза моих мыслей. Я пытаюсь осмыслить наши отношения, ошибки, которые я наделала, извилистые пути, которые мы для себя выбрали. Я размышляю над тем, что все могло быть иначе, но пытаюсь на этом не сосредоточиваться; во всех этих «если бы» живут одни сожаления, а сожалений у меня и так уже целый океан. Вместо этого я большую часть времени провожу в неге, в мгновениях, что спрятаны между словами и взглядами, в строчках, которые он мне писал во время моих отлучек, строчек неизменно великодушных и нежных, несмотря на мои уходы. Я живу в ночах, которые мы провели в постели, читая друг другу, в воскресных утрах, когда мы наливали друг другу ванну, в бесконечных поездках, чтобы увидеть птиц, поездках молчаливых, безупречных, взаимно воодушевляющих. Пытаюсь сделать вид, что таких мгновений у нас еще будет много.
Мы идем к югу вдоль побережья Бразилии. Каждый день начинается с надежды, мы проводим его, вглядываясь ввысь, высматривая, выискивая, боясь моргнуть, и заканчивается в безвоздушности отчаяния. Осталось всего два трекера, но самих вас гораздо больше, и вы наверняка близко. Только где вы? Машете ли по-прежнему своими крылышками? Боретесь ли с ветрами, волнами и усталостью? А что, если я доберусь до Антарктиды, а вас там не окажется? Если вы, как и другие, погибнете в пути? Мои жалкие попытки отыскать в конце своей жизни смысл окажутся бесплодными.
Гадаю, имеет ли это хоть какое-то значение.
Гадаю, будет ли какой-то смысл в моей смерти. В смерти животных был смысл, но я не животное. Жаль, но — нет.
Гадаю, сможет ли Найл простить меня, если я не справлюсь.
Первым обесточивается радио. Лея и Дэш умудряются его перезапустить, но ценой взрыва возмущения на кухне: там отключаются холодильник, микроволновка, чайник и плита. Мы торопливо поглощаем то, что нужно хранить в холодильнике, но все равно очень многое уходит в мусор.
Каждый день что-то отключается; по словам Леи, потому что судно автоматически перенаправляет электроэнергию в автопилот: он потребляет больше всего остального и остается самой важной из бортовых систем — за исключением системы навигации. Мы остались без телевизора, без холодильника для продуктов. Повезет, если дойдем до теплых краев, прежде чем отключится отопление.
Никто не говорит об этом ни слова. Постоянно предпринимаются попытки починить то, что отключилось. Лея и Дэш днем и ночью копаются в оборудовании, иногда что-то удается запустить, по большей части — нет. Остальные круглые сутки поддерживают судно в движении, вычерпывают воду из моторного отсека и с палубы, следят, чтобы всюду было сухо. Без автопилота Эннис почти не спит и проводит все дни над лоциями, компасом и секстаном — прокладывает курс так, как это делали моряки древности. Все это очень страшно, я чувствую, как по членам команды волнами прокатывается страх, но при этом вижу, как в капитане тихо проклевывается росток самозабвения — мы возвращаемся к тому, как когда-то жил мир. Этот океан Эннису не знаком, и все же мне кажется, что есть в его сердце древний уголок, которому ведомы все океаны — как они ведомы древнему уголку и моего сердца.
Не только мы с Эннисом, но и все члены экипажа ищут утешения в красных точках — крачках. Они один за другим поднимаются на мостик, чтобы отогнать растерянность, убедиться, что маячки надежды ведут нас верным курсом.
— Пора остановиться, — долетают до меня однажды слова Аника, обращенные к капитану. — У нас были грандиозные планы, мы далеко продвинулись, но теперь, брат, все кончено. Птицы слишком нас опередили, да и судно разваливается.
Я думаю: теперь всё. Невозможно вот так брести до бесконечности.
Эннис же только и отвечает:
Пока рано.
Я смотрю, как капитан возвращается на мостик, как Аник смотрит вслед своему другу. Знаю, что Эннис, видимо, думает: мы слишком далеко зашли, останавливаться поздно. Он еще не добрался до той черты, которую не может пересечь. Не знаю, где проходит моя черта, но и я до нее еще не добралась.
Я осторожно подхожу к старшему помощнику, пытаюсь его подбодрить.
— Он проведет нас через все это, — произношу я мягко. — Он сильный.
Аник, не глядя на меня, горько усмехается:
— Чем ты сильнее, тем опаснее для тебя мир.
22
ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.
ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
В первую годовщину нашей свадьбы самое сильное мое чувство — изумление. Найл ничему не удивляется, а я, по крайней мере частью своей души, про себя полагала, что это всего лишь фривольное приключение, которое в итоге ничем не кончится. Мы обнаружим друг в друге слишком много неприятного, я запаникую, сбегу, ему станет со мной скучно. Иногда за уборкой мне начинает казаться, что мы на пару играем в игру «Кто первый струсит», и я начинаю гадать, кто первым признает, какие мы все-таки идиоты, пойдет на попятный, рассмеется, выбросит белый флаг и объявит: занятно было, да, дружок, а теперь все, вернемся каждый в свою настоящую жизнь, займемся поиском настоящих мужей и жен. Сосуществовать с незнакомцем — значит жить в наготе, мучительной, постыдной.