Михаил Кузмин
Шрифт:
благодарю Вас за Ваше письмо. Не сейчас ответил, имея вывихнутым палец на правой руке; теперь прошло. Непременно перепишу Вам и «Куранты» и что-н<ибудь> для пения, только не обещаю очень скоро. «Мудрая встреча» посвящена Вяч. Иванову [491] , т. к. ему особенно нравится, но по-настоящему посвящается, как и все с весны 1907 г., тому лицу, имя которого Вы прочтете над «Ракетами» и над «Вожатым». Я кольца очень, очень люблю, хотя давно их уже не ношу.
Виньетки к «Эме Лебефу» у Сомова и никому не принадлежат; ничего не выставлял на выставках, занятый заказами для 2-х нем<ецких> книжек нецензурных иллюстраций [492] . Портрет для «Руна» Рябушинский заказал Сомову, если только за мою верность «Весам» не вздумает меня наказывать и не лишит портрета [493] . Белого я благодарил за себя и за Вас. Впрочем, вот его адрес: Арбат, Никольский, д. Новикова.
Борису Николаевичу Бугаеву.
Вы мне сделаете большое удовольствие, если не будете считать себя должным за посылку; стихи переписываю охотно, а сам пишу в переплет<енных>
Всего хорошего. Рука еще побаливает. Пожалуйста, пишите.
491
См. запись в дневнике: «Наверху <у Вяч. Иванова. — Н.Б.> у меня нашли вид Аббата и Шарлатана, пел, новые стихи посвятил Вяч. Иван.» (14 декабря 1907 г.). В беловом автографе цикла посвящение выглядит так: «Посвящается навсегда дорогому Вячеславу Ивановичу Иванову» (ИРЛИ. Ф. 527. Оп. 2. Ед. хр. 16).
492
Книга Кузмина «Приключения Эме Лебефа» (СПб., 1907) была издана с обложкой и виньетками работы К. А. Сомова. В 1907 г. художник работал над иллюстрациями к немецкому изданию прославленной «Книги маркизы».
493
По заказу издателя журнала «Золотое руно» Николая Павловича Рябушинского Сомов писал ряд портретов современных писателей. 2 сентября 1907 г. Кузмин упомянул в дневнике о визите Рябушинского: «…Заказал мой портрет Сомову». Этот портрет был написан, однако, только в 1909 г. (два варианта хранятся в Гос. Третьяковской галерее). Кузмин сомневается в желании Рябушинского оплачивать работу Сомова, так как отношения писателя с «Золотым руном» строились не без осложнений, связанных с тем, что он хотел печататься в двух враждующих журналах (подробнее см. в примечаниях к письмам М. Ф. Ликиардопуло).
494
<Далее переписаны стихотворения: 4. «Моя душа в любви не кается…»; 5. «Я вспомню нежные песни…» 6. «О, милые други, дорогие костыли…»; 7. «Как отрадно, сбросив трепет…»; «Легче весеннего дуновения…»>
Последний № [495] и «Вожатый» — в следующем письме. Всего хорошего. Нежно Ваш
Переписка с В. Ф. Нувелем [*]
«Михаил Александрович любит и умеет писать письма, и это еще не лучший образец, что Вы мне так любезно показали» — так говорит Сомов-Налимов Мятлеву-Судейкину в «Картонном домике». Если чуть-чуть изменить отчество, то фразу эту можно в полном ее виде применить не к художественной реальности повести, а к реальной действительности.
495
Стихотворение «Двойная тень дней прошлых и грядущих…».
*
Печатается впервые.
Вообще многие писатели начала века, особенно связанные с символизмом, часто, охотно и помногу писали письма. Среди эпистолярных комплексов этого времени есть такие, без которых невозможно представить себе литературу: переписка Блока и Белого, Белого и Иванова-Разумника, Брюсова и Нины Петровской, Вячеслава Иванова с женой, известные нам почти всегда только односторонне письма Зинаиды Гиппиус… На этом фоне письма Кузмина и к Кузмину представляют собою почти всегда материалы сравнительно небольшие (за исключением переписки с Г. В. Чичериным), но это вовсе не означает, что ими можно пренебречь. Скорее наоборот: сжатость придает этим письмам особую насыщенность, понять которую можно только при тщательной расшифровке, требующей большого комментария, вовлекающего в свою орбиту известные биографические документы, газетные и журнальные публикации, воспоминания современников, переписку третьих лиц, — все идет в дело, чтобы по-настоящему понять то, что хотели сказать друг другу корреспонденты.
В охватывающей ранний период жизни до 1905 года краткой биографической хронике «Histoire 'edifiante de mes commencements» Кузмин писал: «Через Верховских я познакомился с „Вечерами соврем<енной> музыки“, где мои вещи и нашли себе главный приют. Один из членов, В. Ф. Нувель, сделался потом из ближайших моих друзей» [497] . И именно переписку с этим человеком мы решили опубликовать полностью, исходя из того, что в ней сохранились очень многие принципиально важные подробности жизни Кузмина, особенно 1906–1908 годов. Это стало понятно довольно давно, и фрагменты переписки уже публиковались с содержательным комментарием [498] . Но все же нужно создать целостное представление об этой переписке, ибо содержащиеся в ней сведения позволяют выстроить не только картину жизни Кузмина, но и вообще картину культурной жизни России с довольно неожиданной точки зрения.
497
Михаил Кузмин и русская культура XX века. Л., 1990. С. 154.
498
См.: Cheron G. Letters of V. F. Nuvel’ to M. A. Kuzmin: Summer 1907 // Wiener slawistischer Almanach. Wien, 1987. Bd.19; Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898–1921) / Вступ. ст. Н. В. Котрелева и З. Г. Минц, публ. Н. В. Котрелева и Р. Д. Тименчика // Литературное наследство. М., 1982. Т. 92, кн. 3. С. 288–289, 291, 293. См. также предисловие к публикации А. Г. Тимофеева (Новое литературное обозрение. 1993. № 3. С. 121).
О Вальтере Федоровиче Нувеле (1871–1949), насколько нам известно, не существует специальных работ, но в мемуарах, связанных с историей русского искусства, его имя встречается с симптоматичной регулярностью. Мы, естественно, не будем пересказывать информацию вполне доступную [499] , а постараемся ограничиться лишь тем, что принципиально важно для его характеристики. И здесь едва ли не самым характерным нам кажется отрывок
499
Наиболее подробно рассказано о Нувеле в мемуарах А. Н. Бенуа, знакомого с Нувелем еще с гимназических дней. См.: Бенуа Александр. Мои воспоминания. Изд. 2-е., доп. М., 1990. Кн. первая, вторая, третья. С. 486–491; То же. Кн. четвертая, пятая. С. 222–225.
«Валичка! да это перец, без которого все наши обеды были бы просто хламом, да не только перец, или не столько перец, сколько маленькая грелка, ставящаяся под блюда; положим, горит в нем спирт, а не смола, но все же горит, все же пламя есть, а пламя как в ночнике, так и на солнце — все же пламя, т. е. животворящее начало, свет и жар; и спичка может поджечь город и бесконечные пространства леса или степей — и я кланяюсь перед спичкой, перед зажженной. Я вовсе не хочу этим сказать, что я Валичку мало уважаю и отношусь к нему покровительственно; das sei ferne. Но я этим хочу сказать, что Валичка не костер, каким был Вагнер, и не солнце, как Будда <…> что в Валичке мало материи, которая горит <…> но что есть, то горит и может поджечь, и я, как истый огнепоклонник, кланяюсь ему и заклинаю его, чтобы он бережно обращался с собой, чтоб не потушить себя…» [500]
500
Валентин Серов в воспоминаниях, дневниках и переписке современников. Л., 1971. Т. 1. С. 373.
Действительно, в Нувеле было немного собственного огня, собственного творческого начала, которое позволило бы ему стать музыкантом (ибо именно этим он был известен среди друзей), но зато разлетающихся во все стороны искр — сколько угодно. Кажется, ни один из вспоминавших Нувеля не обошелся без каких-либо фраз в таком духе: «Сам „Валечка“ Нувель был признанный Magister elegantiarum. Но скорее его можно было назвать „потрясателем основ“, столько у него было ядовитого и сокрушительного скептицизма. Но все это выражалось в таких забавных и блестящих, порою весело-циничных выходках и так было тонко и умно, что обезоруживало и было в нем всегда привлекательно» [501] . Впрочем, никакой цинизм и блеск остроумия не мешал Нувелю вести чрезвычайно насыщенные серьезным содержанием разговоры, провоцируя не только фейерверк шуток и разного рода «эскапад», но и обсуждение философских, религиозных, психологических проблем [502] .
501
Добужинский М. В. Воспоминания. М., 1987. С. 203.
502
Наиболее серьезное свидетельство подобного рода — письма З. Н. Гиппиус к Нувелю (РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 5). К сожалению, ответные письма Нувеля нам не известны.
Едва ли не все, писавшие о раннем периоде «Мира искусства», были вынуждены говорить — пусть чаще всего и с чужих слов, поскольку современниками событий не были, а собственных текстов Нувеля до нас дошло всего ничего, — что именно ему принадлежит одна из самых важных ролей в создании этого знаменитого общества и его журнала, что он постоянно находился в центре художественных переживаний, хотя и горя чужим светом, но все же горя. И в кружке «Вечера современной музыки» он был одним из самых деятельных участников, и Религиозно-философские собрания без него не обходились, и трудно было отыскать театральное предприятие, о котором он не был бы наслышан, а то и сам принимал в нем участие. Конечно, наиболее известны были его контакты с Дягилевым, ближайшим другом и соратником которого он был [503] , но и другие театральные предприятия находили в нем тонкого ценителя.
503
Помимо отмеченного комментаторами различных книг участия в работе над монографией А. Гаскелла «Дягилев. Его художественная и частная жизнь» (L., 1935), Нувель оставил написанные по-французски воспоминания о Дягилеве, известные составителям двухтомника дягилевских материалов, но использованные ими лишь частично из-за чрезмерно большого объема (РГАЛИ. Ф. 2712. Оп.1. Ед. хр. 104., 308 л.).
Но время, когда Кузмин и Нувель общались наиболее тесно, внесло особые обертоны в характер последнего. Тот же Бенуа с заметным неудовольствием вспоминал о 1908 годе:
«…от оставшихся еще в городе друзей — от Валечки, от Нурока, от Сомова я узнал, что произошли в наших и в близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. <…> Особенно меня поражало, что из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам „однополой любви“, теперь совершенно этого больше не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то „пропаганды прозелитизма“. <…> И не только Сережа <Дягилев> стал „почти официальным“ гомосексуалистом, но и к тому же только теперь открыто пристали и Валечка и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Кузмин…» [504] .
504
Бенуа Александр. Цит. соч. Кн. четвертая, пятая. С. 477.
Несомненно, и эта репутация пропагатора (как сказали бы в XIX веке) гомосексуализма сближала Кузмина с ним, но, видимо, дело не ограничивалось только этой стороной. Живейший обмен художественными мнениями, впечатлениями от прочитанного и увиденного, сплетни и известия о действительных происшествиях, наполняющие эти письма, делают их бесценными для историка русской культуры, стремящегося представить ее не только как перечень уже давно известного, но и пытающегося восстановить дух происходившего в давние годы. При этом Кузмин довольно часто стушевывался, предпочитал рассказывать о своих душевных переживаниях, тогда как Нувель часто и со вкусом рассуждал о литературе и искусстве, давая недвусмысленные оценки только что появившемуся и рассуждая о возможных перспективах «нового искусства», к которому чувствовал свою ближайшую причастность.