Михалыч и черт
Шрифт:
Первую неделю охотники пьют. В это время они совершенно безопасны. Можно прыгать у них перед самым носом или даже тыкаться мордой в их сапоги.
В этот момент они просто не верят в реальность моего существования. Я для них — мираж, фантом, бред их отравленного алкоголем воображения. Возможно, в это время они вообще перестают верить в то, что в мире этом (не то, что в ближайшем лесу) существуют какие-то зайцы.
Возможно, они считают, что просто собрались для того, чтобы в приятной дружеской компании отметить наступление
Ой, вот это уже не надо!
Это уже наводит на размышления. Это уже прямо намёк какой-то!
Но, впрочем, уже в первый день охотники достигают состояния столь благостного и размягчённого, что никаких намёков не понимают и вообще — совершенно неспособны поддерживать разговоры на отвлечённые темы.
Беседы их текут всё более вяло и заторможено, а голоса становятся тихими и невнятными. Биологический их ритм словно синхронизируется с ритмом засыпающей природы и идиллия эта прерывается лишь изредка, выкриками вроде:
«Федька ж гад! Говорил ему — водки больше бери! А он — «пивом догоним»… Тьфу, козёл!»
Но фразы эти звучат всё реже и реже.
Враги мои засыпают.
Для меня это время передышки.
Я в который раз провожу рекогносцировку на местности, проверяю пути отступления, отрабатываю различные варианты по запутыванию следа.
Хвала матушке природе! Враги мои с годами почему-то так и не набираются опыта и потому даже шаблонные приёмы оказываются подчас весьма эффективными.
Собаки могли бы представлять для меня серьёзную угрозу, но и они, разъевшись за дни непрерывного застолья, должного рвения, по счастью, не проявляют, любезно предоставляя мне возможность оторваться от них на безопасное расстояние.
Но всё таки вторая неделя — самая опасная.
Охотники полны ещё сил. Свежий, влажный воздух осеннего леса гонит хмель у них из голов. Азарт гонит их вперёд, веселье кровавого их праздника наполняет их особой, воистину демонической энергией.
И мне приходится убегать.
Убегать от того насилия, что приносят они в лес в патронташах, рюкзаках и сумках своих.
От того духа (или смрада?) смерти, что распространяют они окрест, едва вступят в пределы лесной моей родины.
И боюсь я… Особенно страшно мне осознавать, что мир однажды может перевернуться вдруг — и закачаюсь я, подвешенный за лапы, вниз головой, на крюке в охотничьей сторожке. И грязный пол, сбитый из неструганных досок, будет там, где раньше было небо — прямо над моими вытянувшимися в агонии ушами.
И капли крови застынут у меня на морде. И глаза станут пустыми и стеклянными…
Нет, но по какому праву!
По какому праву я, мыслящее длинноухое существо, отдан на заклание существам столь примитивным и безнравственным?
Или соврал мне старик Кант? И нет никакого нравственного закона внутри меня?
Ведь существуй этот закон и в самом деле — мог
Или… Эволюция морально-этическая никоим образом не связана с эволюцией биологической?
Если критерий эволюционной успешности вида — адаптированность к условиям внешней среды, в конечном счёте выживание и расширение ареала обитания, то, следовательно, именно эти ужасные существа являются биологически более успешным видом, ибо они выживают меня с моей территории, а не я их, и они убивают меня (и собратьев моих), а не я их…
Да и мог бы я убить их, следуя всё тому же нравственному закону?
Нет, не могу. Убийство аморально.
Но продуктивно! Ибо способствует выживанию вида.
А отказ от убийства — высокоморален. Но контрпродуктивен, ибо способствует уничтожению моего вида, и, в конечному итоге, моему собственному уничтожению.
Но является ли мораль инструментом адаптации? Или лишь… Призраком? Самообманом? Прикрытием моего же собственного страха?
Я не могу убить человека, потому что физически не способен это сделать. Не приспособлен, так сказать, от природы.
И вот, находясь в состоянии стресса от встречи с грозной и неодолимой опасностью, от которой я могу защищаться лишь пассивно (то есть попросту бегством), запускаю я подсознательно защитный механизм, именуемый «моралью».
И задача «морали» этой чрезвычайно проста — путём нарочито запутанных и невразумительных объяснений и туманных определений не только примирить меня с окружающей действительностью (то есть, проще говоря, смягчить последствия стресса), но и повысить мою же собственную самооценку, загипнотизировав меня тезисом о каком-то моём «моральном превосходстве» над противником.
Но если «мораль» — мираж, то и «превосходство» моё — это мираж, созданный миражом.
Ведь если бы я бежал, не осознавая своего «морального превосходства», то, пожалуй, делал бы это куда быстрее!
Но кто вообще способен мне объяснить, почему я, одинокий заяц, дрожащий в своей норе, всё ещё продолжаю думать не только лишь о своей судьбе (финал которой вполне для меня уже ясен), но и о судьбах иных живых существ, чью судьба столь же печальна и незавидна?
Но ведь подумать только, какой странный порядок создала природа!
Определённый вид животных выживает и даже достигает процветания в основном благодаря своей способности чинить масштабное и неограниченное насилие над природой, так сказать, неограниченный биотеррор. Но именно благодаря этой же способности подрывает он основы своего же собственного существования и механизм адаптации становится механизмом разрушения.
Но не в этом ли судьба моя?
Не для того ли рождён я, чтобы остановить действие разрушающего этого механизма, пусть даже и ценой жизни своей?