Михалыч и черт
Шрифт:
И новая порция рвоты плеснула в бегущую по краю ванной струю.
«Нет, не выдержу» обречённо думал Дмитрий, отмывая ладони. «Не выдержу… С ума сойду. Точно сойду!»
Красный свекольный сок казался ему кровью.
Из комнаты доносилось чавканье и весёлый смех.
— Сыну кусок оставьте! — кричал Иеремий. — Нечего по второму разу лапы тянуть!
Желудок тянуло спазмой. Казалось, он вот-вот вывернется перчаткой наизнанку.
— Не могу! — простонал Дмитрий.
Ноги его подкосились.
Он упал, ударившись виском о край ванной.
И потерял сознание.
В
И почему-то сразу решил, что этот день — последний.
Там, за окном, неведомо уже в каком мире был, похоже, июль или август. Деревья качали лениво в полдневном мареве серой, присыпанной пылью, усталой уже листвой. Облака (белые, будто из крошки мела выложенные на синей доске неба) смазанными, нечёткими, тонкими штрихами прочерченными краями сцепившись друг за друга, недвижным узором застыли над изломанными линиями домов.
Город гудел сонно и нехотя, тяжёлой, бетонной тушей перевалив за середину дня, подбираясь к давно желанной прохладе близкого уже вечера.
Дмитрий, раскинув в сторону руки и ноги, звездою лежал посреди комнаты. Пустой комнаты, в которой не было уже ни гномов, ни карликов, ни иных обитателей странной этой квартиры.
Ни стола, ни стульев так же не было.
Исчезло блюдо с почившей Феклистой…
Почившей?
Да не обман ли то был? Не морок жуткий, насмешки ради наведённый на него злобными карликами?
Быть может, и всё остальное — тоже лишь сон. Долгий сон, длившийся…
«Сколько ж я здесь лежу?» подумал Дмитрий.
Он повернул голову и застонал от прилившей ко лбу огненной, резко ударившей волны (словно череп наполнен был разогретым, плеснувшим через край бульоном).
Голова болела нестерпимо, кровь стучала в висках.
Взгляд расплывался и темнел. Зрачки дрожали и прыгали в сумасшедшей, неудержимой скачке.
Жёлтый узор на коричневых обоях расплывался, круги и сплетающиеся линии двоились, мутнели, сливались и расходились вновь. Казалось, что чья-то невидимая рука непрерывно, сбиваясь и путаясь, словно пытаясь вспомнить какие-то очень важные и нужные слова, лихорадочно пишет на стенах вырванные больной памятью куски из древних текстов грозных, великих, но пока ещё никем до конца не прочитанных и не разгаданных пророчеств. И тот, кто пишет это, сам не в силах данное ему откровение, слово за словом, узор за узором, наносит на истёртый, коричневый лист фразу… и не может закончить её, не зная или не помня продолжения… и, бросив на середине, спиралью исчёркивает её от первой буквы до последней и пишет снова, и пишет, и пишет… но не может вспомнить, не может понять, для чего вообще всё это надо писать, но помнит, что читал, видел или только слышал он краем уха что-то очень, очень важное, что непременно надо записать, записать, пока не забыл окончательно… и пишет, и пишет, и пишет.
И слова падают друг на друга, и слова зачёркивают друг друга.
И боль в голове не утихает.
«Лето» подумал Дмитрий. «Вот так весна прошла… А я не видел. А, может, и не прошла. Это ведь не у меня весна, а у них. У этих… вечно голодных… мар-ме…»
Дмитрий медленно,
Ещё раз оглядевшись, окончательно убедился в том, что комната абсолютно пуста.
«Хозяева съехали» прошептал он и усмехнулся. «Вот так, ничем поживиться не удалось. Всё с собой утащили, демоны проклятые. И меня тоже… унесли».
Плохо ещё соображая, почти автоматический (просто задыхаясь от комнатной духоты) подошёл он к окну, открыл его… и оно открылось. Легко, одним лишь поворотом ручки.
Не просто открылось — распахнулось, широко, всем проёмом впуская медовым летним солнцем пропитанный воздух.
Дмитрий зажмурился, ожидая… Да чего угодно — визга, смеха, рёва, голодных воплей.
Нет, ничего этого не было. Всё тот же, привычный когда-то шум машин, шелест листьев, смех детей, игравших в дворовой песочнице под самым его окном.
Вцепившись пальцами в подоконник, Дмитрий перегнулся и крикнул:
— Эй!
А сам поразился тому, насколько же у него теперь хриплый, низкий и слабый голос. Крик получился тихим, едва слышным. Не крик — хрипение больше.
«Ну вот» подумал Дмитрий, глядя на неспешно прогуливавшуюся под окном старушку, на ходу бросавшую крошки суетливо вспархивающим при каждом движении её рук голубям. «Меня тут чуть не сгубили твари какие-то, а эта вот… да и они все… живут. Живут ведь, как будто и не случилось ничего».
— Эй, мать! — крикнул Дмитрий, собравшись с силами.
Старушка подняла голову. Сощурила глаза, вглядываясь в окна… и Дмитрий в ужасе отшатнулся.
На миг показалось ему, будто эта старушка похожа…
«Да нет, чушь! Не может быть! Нервы, голова не в порядке…»
…на усопшую и съеденную Феклисту.
Дмитрий испуганно перекрестился и выглянул снова.
Старушка куда-то исчезла.
«Опять, что ли, начинается?» с некоторой обречённостью подумал Дмитрий, но тут же успокоился, убедившись в том, что кроме подозрительной старушки никто больше не исчезал и все предметы в мире остались («пока!») на своих местах.
Дети, по счастью, всё так же играли в песочнице.
— Эй! — ещё раз крикнул Дмитрий.
И со страхом подумал, что ведь и дети могут теперь исчезнуть куда-нибудь от его крика.
Но дети не исчезли.
Они просто замолчали и замерли, глядя на него любопытными своими глазён-ками.
— Эй, малышня! — позвал их Дмитрий. — Помоги, а?!
Карапуз в синих шортах выбрался не спеша из песочницы и подошёл ближе к дому.
— …го, дядя? — спросил он, запрокинув голову и козырьком поднеся ладонь к лбу.
— А скажи, пацан, — прокашлявшись, обратился к нему Дмитрий, — день сегодня какой?
— Тёплый, — подумав, ответил малыш.
И добавил:
— Искупался бы ты, что ли. Страшный ты больно, меня мамка такими пугает.
И, довольный ответом, повернулся и степенным шагом возвратился в песочницу.
«Купаться…»
Дмитрий сглотнул густую слюну.
«Купаются вот уже… Точно, июль или август. Ладно, месяц… А год то какой? Сколько же я тут пробыл?»