Миланская роза

Модиньяни Ева

— И умный, по-английски говорит, — с восхищением произнесла Алина.

— А как же иначе, — согласился Иньяцио, стаскивая с себя рубаху и брюки.

Хозяин «Фавориты» приближался к пятидесяти, но был еще очень крепким мужчиной; в густых каштановых волосах ни сединки; крепкие белые зубы, открывавшиеся в улыбке.

Вдалеке пророкотал гром, на мгновение заглушив стрекотание кузнечиков и кваканье лягушек.

— Похоже, идет гроза, — произнесла женщина, вытирая пот с шеи.

— Может, просто гремит… жара-то какая, — заметил мужчина.

— А дождь ой как нужен, — вздохнула

Алина.

— Да, земле вода нужна, — ответил Иньяцио, надевая ночную рубашку. — Да и нам, людям, дождь не помешает.

Муж уже лег, а жена еще расчесывала длинные волосы. Алина была хороша собой: спокойное выражение лица, большие, выразительные глаза, нежный рот, тонко очерченный нос.

— Если действительно идет гроза, раньше утра мы ее не дождемся, — произнесла жена и строго взглянула на мужа.

Он понял упрек, привстал на постели и обмакнул кончики пальцев в сосуд со святой водой над столиком в изголовье кровати. Если бы он не перекрестился на ночь, Алина извела бы его, угрожая карой небесной и ему, и детям. Она с маниакальной пунктуальностью выполняла все церковные ритуалы.

Иньяцио снова лег и залюбовался женой: в сорок лет, после стольких беременностей, Алина сохраняла всю свою тяжеловатую красоту. За двадцать лет брака она беременела двенадцать раз — в живых осталось четверо детей. Остальных она или не донашивала, или они рождались мертвыми, а то умирали в возрасте нескольких месяцев. Все дети были зачаты и появились на свет в этой огромной массивной кровати из темного орехового дерева, под отрешенным небесным взглядом Мадонны, взиравшей с образа в золотой раме на страстные, безумные объятия, на душераздирающие муки родов, на затаенные улыбки, жестокие угрызения совести, на бесконечные молитвы и сонную тишину спальни.

Огонь светильника неожиданно задрожал под порывом ветерка, принесшего в комнату запах полей. Где-то далеко залаяла собака.

— Похоже, все-таки будет дождь, — заключил Иньяцио.

Он с вожделением поглядывал на жену, пока она снимала корсаж и надевала длинную ночную рубашку из белого льняного полотна.

— Ну что ты так уставился? — возмутилась Алина, почувствовав в душе удовлетворение.

Иньяцио закрыл глаза и промолчал. Алину постоянно терзали стыд и страсть, супружеская жизнь обострила эти ощущения, а с рождением детей ее душевные терзания усилились. Бегство Анджело потрясло ее, и, когда пришло его первое письмо, написанное нетвердой рукой мальчика, недолго ходившего в школу, Алина рыдала от счастья и заказала благодарственную мессу. Потом она начала слать сыну письма, умоляя вернуться. Любое известие о первенце утешало раненое материнское сердце. Она плакала от боли, вспоминая, как далеко Анджело, но одновременно радовалась, потому что он был жив и здоров. Она считала, что одинаково любит всех своих детей, но Анджело чуточку больше.

На самом деле все было не так просто. Дети для Алины всегда оставались плодом страшного греха, свершавшегося под покровом темноты в постели, освященной святыми узами брака. Она всегда воспринимала этот грех как нечто постыдное, ибо Алина отдавалась законному супругу не так, как подобает жене, без богобоязненного страха. Ее терзало ненасытное

желание мужчины. Вот и сейчас, когда Иньяцио смотрел на жену, она чувствовала, как кровь забурлила у нее в жилах, взламывая плотину, воздвигнутую стыдом и страхом.

В супружеских объятиях она забывала Господа и святые заповеди, отдаваясь безумному наслаждению, сжигавшему ее. Почему в этих постыдных позах заключалось столько радости и страсти? Если бы Алина прислушалась к ненасытному желанию, терзавшему ее плоть, она бы погрузилась в бездну греха, ибо нет ничего страшней, чем плотский грех.

Не семя жизни бушевало в ее лоне, а сладострастие разврата. А когда беременность становилась явной, окружающие делались свидетелями ее блуда. И дети, и неудачные роды показывали всем, что она предавалась плотскому греху. Потому Алина, разумом убеждая себя, будто любит своих детей, бессознательно отвергала их, наказывая за собственную страсть.

Вновь прогремел гром, теперь уже поближе.

— Ложись, ложись же, — повторил Иньяцио.

Алина, не в силах сопротивляться зову, вытянулась рядом с мужем. Она знала: как только погаснет свет, мужчина заключит ее в объятия. Нет, Роза, ее единственная дочь, должна избежать такого позора. Мать в зародыше подавит в душе дочери любой росток сладострастия, как подавила она сегодня дочернюю гордыню, заставив отказаться от ожерелья, суетного подарка. Мать вменит дочери в обязанность самое строгое умерщвление плоти, чтобы погасить пробуждающиеся чувства, и Роза поймет: лучше духовная жизнь в монастыре, чем плотские радости брака.

Иньяцио и не подозревал, какие бури бушевали в душе его супруги. Он благодарил Бога, пославшего ему набожную, верную жену, хорошую хозяйку в доме и страстную возлюбленную в постели.

Порыв ветра парусом надул оконную штору.

— Наконец-то хоть дышать можно, — произнесла Алина, осеняя себя крестом.

— Мальчик наш вернулся, а теперь вот и дождь пришел… — с удовлетворением заметил Иньяцио.

— Господу все известно, он обо всем позаботится! — назидательно произнесла Алина.

— Как тебе показался Анджело?

— Вырос, — ответила жена. — Совсем мужчина стал. Спокойный, разумный.

Она глубоко вздохнула.

— А тебе стоило бы попросить у него прощения, — упрекнул жену Иньяцио. — Сказала бы: мне очень жаль, что так получилось.

— Он в тебя пошел, — недовольно заметила Алина.

— Верно. Вылитый дед. Тот тоже был упрямый и своевольный. Никогда не поймешь, что у Анджело в голове.

— И не пытайся понять, — откликнулась Алина.

— Но и ты последи за собой, — спокойно посоветовал ей муж. — С Анджело не вытворяй такого, как с Розой.

— А что я с Розой сдалала?

— Ты забрала у нее подарок и повесила на статую Мадонны.

Иньяцио очень не понравилось устроенное женой представление. И теперь, раз уж об этом зашла речь, он хотел все обсудить.

— Девочка сама решила отдать ожерелье, — солгала Алина, убежденная, что говорит правду.

— Да ты ее заставила… Я тебя знаю. И я видел лицо Анджело в тот момент, когда Роза повесила на статую его подарок: он просто рассвирепел.

В голосе Иньяцио послышался гнев.