Миледи Ротман
Шрифт:
— Не крутись, Ротман. Конечно, по твоему уму, одна еврейская жизнь драгоценней тысячи русских, а значит, Сталин был антисемитом, хотя и спал с еврейкой. Но по божеской природе все жизни равновелики, они зачаты высшей волею, и, значит, Сталин был деспотом. Деспоты любят лишь себя…
— Но при чем тут цифры?
— А при том, брат Кузя. Он стриг не просто головы, но головы, которые ему мешали. Он же не маньяк и не из дураков, которых сторожат на Белой горе. И вот шел счет один на тысячу. И какой же Сталин антисемит? Он делал замес из человечьего бетона, и туда была годна любая голова.
— Я Ротман. Я красный человек, и Сталин для меня — воплощенный Спаситель, явленный на земле образ
Братилов словно бы не слышал визгловатого, срывающегося голоса хозяина, слова проскальзывали мимо ушей, вроде бы не раня души, но невольно оседали в груди, взращивая там темную ярость. Он чувствовал себя придавленной лягушкою, из-под склизкой кожи которой выпрастывалось неведомое существо с железным гнутым клювом, похожим на саблю, и металлическими перепончатыми крылами. Такие водились в древности и, истлев на земле, перекочевали в людей, одевшись их шкурами.
— По-твоему, я быдло. Но быдло и спасло Россию в войну. К нам, а не к вам обратился Сталин с мольбою. Он перед быдлом бы и на колени встал, иначе все мечты его теряли смысл. Россию сохранил бы всякий, кто взобрался на трон. Иначе не было смысла брать власть. Правда, нашелся позднее придурошный Меченый, но он за пределами разумной мысли. Сам копал яму под собою, сам чистил сапог Ельцину, чтобы тот медвежьей ступнею пнул под зад. Но это байстрюк от власти, пащенок, Герострат.
— Бред мелешь. — Ротману было невыносимо слушать из чужих уст собственные выстраданные мысли. — Меченый был крохотной обезьянкой, макакой. Он взобрался на дерево с помощью услужливых рук, увидел, что ему грозит, и поскорее свалился в дружеские объятия, чтобы уцелеть. Своя жизнь для обезьянки куда дороже банана на макушке дерева. Но при чем тут я?
— А при том… Ты сметнулся к евреям, чтобы набить себе цену. А все остальное выдумал. Ты Меченому друг и брат, ты черный человек с красной отметиной на ягодицах и злишься, что остался не у дел. Твои поплавки тебя лишь выкинули на мель, и скоро ты засохнешь, как головастый бычок.
— Заблеял! Иди вон, скотина…
Ротман метнул тарелку с остатками ужина: она просвистела над головою Братилова, как снаряд, и ловко так, красиво пронзила чердачное стекло. В разбитое окно тут же ворвался ветер-сиверик с реки, и мелкое снежное сеево накрыло убогую нору прозрачным колыбающимся пологом. Неудача не остудила Ротмана, но вызвала в нем неутешное горе; он привык к ладу в своем житье, а тут пришел негодяй и по-свински разрушил его. Братилов слинял с лица, щеки его покрылись мукою, он вдруг увидел смерть. Она стояла в двери, широко, ухватисто раскинув руки, в черных смутных глазах стояло не зло, но что-то гораздо худшее; и, заскрипев зубами, Алексей кинулся в ее объятия. Он как-то удачливо нырнул у Ротмана под мышкою, толкнул руками дверь и поскочил напролом вниз, не считая ногами ступенек. Он бежал «быстрее лани», не помышляя о поединке. Тут просвистел над головою грозный метательный снаряд; железная булава ударилась о перильце и, испроломив его и хлюпкую половицу, ушла в подклеть, наделав изрядно шуму. Но Братилов не заметался, а кинулся к поветным воротам, посчитав, что ловко обвел безумного, оставил с носом.
«Дура Милка, что связалась с таким идиотом. Надо спать с ножом под подушкою и со смертью над изголовьем».
… И-эх, несчастный!
Тут к нему явилась Милка, голая по пояс, с отвисшими до колен тряпочными грудями и, покачивая ими над лицом Братилова, ласково пропела: «Теперь пора, родной, теперь самое время. Чего лежишь? Вставай!»
Чая увидеть себя на небесах, Алексей приоткрыл опухшие глаза. В голове раскачивались колокола, небо было все испрошито розовыми жилами, и вместо облаков, как на огромном кострище, плавилось жаркое уголье. Под спиною было студено, но мягко, привольно, словно лежал Братилов на копешке, запудренной снегом. Длинный овсюг, как бы отлитый из латуни, склонился над самым лицом, задумчиво кивая колосом, как над покойником. Сама природа оплакивала художника, придумывая ему скорые проводины. Порой с речной долины вскакивала ветровая струя и сдувала вороха невесомой мучицы. Братилов с усильем, почти теряя память, скосил глаза и увидел торчащие из травяного омута смуглые выпуклые колени.
— Жив, придурок? — раздался напористый голос Ротмана. В нем слышалась напускная злоба сильного человека, уже готового добить жертву. — Жалкий трус, ты осмелился бежать от возмездия. И вот тебе спица в колесницу.
И с этими словами Ротман вскинул гостя на плечо, будто куль с мукою, и, подойдя к изгороди, перекинул его на заулок в заснеженный лопушатник, как падаль. Потом, перевесившись над забором, внимательно вгляделся в унылое лицо мятежника, покачал головою и ушел в дом.
Глава двенадцатая
Они устроили девичник в комнате у Симочки, радуясь праздному вечеру и потягивая «токайское» из высоких хрустальных фужеров. Миледи с непривычки поначалу морщилась от вина, но вскоре потеряла вкус его и уже пила, как воду, залпом.
Вчера в бане повесился сосед Володька Тараканов, и Люся помогала вынимать удавленника из петли. Женщины с искренней грустью выпили за несчастного, ушедшего в мир иной в расцвете лет. Потом опрокинули за здравие родителей, за Симочку, снова помянули упокойников, за счастие в доме, за «дай Бог, чтобы все было ладно», за гайдаризацию, ельцинизацию и бурбулизацию всей страны, чтобы ни дна им ни покрышки. И скоро пузатый бутылечек дамы прикончили и слегка осоловели.
Вино поднес в услугу Вася Лампеин, чтобы Люся вернула ему мужскую силу. Он открыл мастерскую «В мир иной», дело оказалось по нынешним временам очень прибыльным, завелись деньжата, но вдруг «перестали мерзнуть ноги». (Все солдаты и зэки глубоко понимают эту грустную шутку.) «Но это же хорошо, что не мерзнут», — воскликнула наивная Миледи. «Как знать…» — Люся легко и звонко, по-девичьи рассмеялась, и на старовидное, морщиноватое лицо ее на миг легли отблески былой красоты. Еще, добавила Люся, Вася Лампеин пообещался подарить дубовый гроб под бархатом, со стеклянным смотровым оконцем и с гербами, которому позавидует даже вчерашний генсек, у которого ссохлось правое полушарие и остатки мозга излились сквозь треснувшую лобовую кость. Уролог Люся знала, что говорит, ибо, по ее мнению, верхние извилины и нижние сосуды непостижимым образом сочленялись в один тугой узел.