Миллион миллионов, или За колёсиком
Шрифт:
Фридрих достаёт из бардачка пачку «Житана», прикуривает себе и товарищу.
Некоторое время они едут молча. Потом Карл-Хайнц вдруг начинает тихо ржать.
— Was mit Dir? — Ты чего? — удивляется Фридрих.
Карл-Хайнц щелчком выбрасывает окурок в приоткрытое окошко и неожиданно приятным баритоном запевает:
Gemahnt es dich so matt? Freia die holde, Holda die freie, vertragen ist s … Ты что, уже забыл? Богиня— Na, ja! — О, да! — Фридрих фыркает и принимается хохотать.
Карл-Хайнц, давя на газ, с воодушевлением продолжает:
Wie t"orig strebt ihr nach T"urmen von Stein, setzt um Burg und Saal Weibes Wonne zum Pfand! Боитесь жить вы вне каменных стен, — вам замок дороже красоты ваших жён!— Ja! Ja, zum Teufel! — Да! Да, чёрт побери! — скалится Фридрих.
Карл-Хайнц в запальчивости ударяет кулаком по рулю:
Wir Plumpen plagen uns schwitzend mit schwieliger Hand, ein Weib zu gewinnen, das wonnig und mild bei uns Armen wohne … Мы, бестолковые, так тяжело трудились, — мечтая о деве, о светлом луче среди тёмной жизни…И Фридрих сквозь смех фальшивым басом подхватывает:
Goldne Apfel wachsen in ihrem Garten; sie allein weiss die "Apfel zu pflegen! В саду Фрейи яблоки спеют златые, — нежить их одна Фрейя умеет!— Es ist zum Totlachen! — Ну, умора! — немцы хохочут в две глотки.
Ровно гудя мощным двигателем, «опель» взбирается в гору и быстрее ветра мчится вниз; там, за поворотом, рукой подать, Минское шоссе, а дальше — Белоруссия, Польша, Германия, фатерлянд, родной Рейн.
— Langsamer, dorthin ist eine Kurve, — Потише, там поворот, — обеспокоено предупреждает Фридрих.
— Weiss ich, — Знаю, — Карл-Хайнц начинает потихоньку притормаживать, помня об инерции тяжёлого трейлера.
А в это время со стороны шоссе к повороту на всех парах несётся «Аскольдова могила»; пьяному Аскольду, сжимающему в пальцах дымящийся «косяк» с крепчайшей «афганкой», кажется, что под ним нет асфальтового покрытия, что он просто летит над дорогой. Из динамиков грохочет музыка, Аскольд что есть мочи подпевает «Жукам»:
… а я не твой Андрейка, Что у любви у нашей се! ла! ба-та-рей-ка! Оё-иё-иё-ё! Батарейка! Оё-иё-иё-ё!..— Oоооооооiiiiiijejejejejeje!!! — Ооооооооииииииёёёёёё!!! — в унисон вопят немцы, видя, как из-за поворота на спортивном торможении вылетает БМВ и, выскочив на встречную, мчится прямо им в лоб.
Карл-Хайнц бросает педаль тормоза, до отказа
Две машины встречаются почти бампер в бампер.
Вминаются друг в друга, как картонные коробки из-под обуви.
Немецкий трейлер срывается с замка, утюжит их сверху, не оставляя шанса уцелеть никому.
Напоследок, почти одновременно, БМВ и «опель» взрываются отголоском недавнего фейерверка.
Глухой удар рассеивает тишину ночи, эхом прокатывается по местности, проносится над посёлком, достигает ушей Мхова («Гроза, что ли, откуда? — думает Мхов), чья жена уже не плачет, сидит на кровати. Она так и не переоделась, шитое золотом покрывало под ней всё промокло. Мхов садится вполоборота с другой стороны кровати, он молчит. Мария молчит тоже. Так они сидят минуту, другую, ещё сколько-то времени. Мхова разбирает любопытство. «Интересно, о чём она думает?» — соображает он. Потом Мария вдруг говорит:
— Чем-то таким должно было кончиться.
Мхов изумлённо вскидывает на неё взгляд.
— Почему кончиться?
Вслед за этим он уходит из спальни, поднимается в свой кабинет, где, незаметно для себя, засыпает, шепча, как шептал теперь, засыпая, каждую ночь: «Катись, колёсико!» До этого он немного поплакал, завернувшись в одеяло; нынче вечером родители, предварительно отругав, отправили его раньше времени спать, не дали посмотреть по телевизору КВН.
На днях в школе писали сочинение, тема была — «Чего я хочу?» Его сразу удивило видимое несоответствие между всеохватностью вопроса и двумя тетрадными листами, отведёнными для ответа. Впрочем, не мудрствуя лукаво, он сначала написал: «Я хочу, чтобы меня любили». А потом, как ему показалось, вполне внятно изложил свои мысли о повседневной правильности поступков как пути к достижению означенной цели.
Сегодня же выяснилось, что он написал что-то не то с точки зрения общепринятого. Потому что мать пригласили в школу, вручили ей сочинение сына, она показала написанное отцу, и уже вдвоём они дали ему нешуточный нагоняй. При этом мать и отец не утруждали себя предметной критикой, в основном всё сводилось к вопросам, начинавшимся со слов: «Ты что, не мог?..» «Ты что, не мог написать, что хочешь полететь в космос?!» «Ты что, не мог написать, что хочешь, чтобы был мир во всём мире?!» «Ты что не мог написать, что хочешь поехать летом в Артек?!»
Он всё понял после первых же фраз и, лёжа в постели, думал уже не о своей глупой промашке, а о том, что за всем этим есть иной, более важный, но ускользающий от него смысл.
Незаметно он заснул. И снова, в который уже раз, покатилось колесико.
Теперь оно привело его в помещение, где потолок и стены терялись во мраке. Зато посредине был большой ярко освещённый круг наподобие цирковой арены, оформленный как часовой циферблат со стрелками, стоящими на одиннадцати. Там по цифрам сидели 11 чудно одетых человечков, похожих на гномов, и он с удивлением обнаружил, что и он похож на них и одет так же. Его приветствовали улыбками и тихими возгласами и пригласили занять место на двенадцатом часе.
Предстояло сыграть в игру. Водящий (а это был он сам) пишет мелом на минутной стрелке любой глагол. Причём, это слово должно означать действие, какое он хотел бы, чтобы было применено к нему. Соседний «час», когда до него доходит стрелка, пишет рядом другой глагол, близкий по смыслу к предыдущему, но означающий уже несколько иное действие. И так по всему циферблату. В итоге он, начавший игру, получает от «одиннадцатого часа» список, оканчивающийся глаголом, который должен быть к нему тотчас же применен.