Милорд
Шрифт:
— Никто, я тихо ее провела… мы же не хотели, чтобы раньше времени…
С каждым словом ее голос лишался красок, становился все безличнее и тише. Удалялся словно солнце над морем, которое так хотела увидеть перед смертью Ника.
Слова, которые она произносила, одно за другим теряли значение. Потому что была ледяная вода — повсюду, в горле, в груди и в мыслях, вода, через которую не услышать слов Мартина, который наверняка попытается его остановить.
Воздуха не хватало. Трупная вонь, благовония, Лерины духи — взвесь лимона и ветивера, — запах сигарет — все смешивалось
Был один выход, обещающий полные легкие воздуха и пустое, без марких чувств, сознание — все, чего ему сейчас хотелось. А еще маслянисто блестящую в воде кровь, смывающую уродство всего, на что ему приходилось смотреть в последние несколько часов. Не будет мертвых котят, Оксаны с изрезанным лицом — гротескного отражения самого прекрасного из немногих его творений, и матери, не сводящей с него глаз, белых, как мартовский снег.
И Виктор принял единственное верное решение.
Мартин успел понять, что сейчас произойдет за мгновение до того, как его выбросило в сознание. Он стоял посреди комнаты, мрак которой был таким естественным, что серый дневной свет, бивший ему в затылок, казался невыносимым.
Держал на ладони полумертвого котенка, чувствовал, как Лера сжимает его руку выше локтя.
Смотрел на злорадствующую Нику, замершую Оксану и безучастную Полину.
И не знал, что сказать.
…
Виктор стоял спиной к окну. Он давно избегал оборачиваться к стенам — что нового там можно увидеть? Грязь, плесень, сочащиеся темной гнилью плинтусы. Но сегодня был особенный день.
Полина явно была совершенно безумна, как и ее младшая дочь. Но она неожиданно открыла ему правду, ту, что Виктор так и не нашел в себе сил признать — семья была уродливой и больной, без шанса на исцеление. Как котенок, из последних сил царапавший его ладонь.
Нужно было сразу свернуть ему шею. Может, Мартин так и поступит. Мартин всегда был добрым. Он умел резать обреченных свиней, находить правильные слова и заканчивать то, что начал.
Виктор улыбнулся стене. Под шапкой черной плесени, густой и пушистой, как песцовый мех, таилось нечто давно потерянное, поросшее другими грехами.
Он несколькими шагами пересек комнату и провел ладонью по прохладным хрупким ворсинкам. Отвращение почему-то никак не приходило.
Плесень отходила от стены полосами, оставляя въевшийся темный след. Потер манжетой, испачкав еще и белоснежную ткань, и наконец увидел то, что искал — черно-бурый потек.
Виктор положил ладони на стену, чувствуя, как под штукатуркой что-то шевелится, словно стены тоже были полны трупных червей. Прижался лбом к стене и тихо заговорил, почти касаясь губами потека — не то в молитве, не то в поцелуе.
Однажды незнакомому мальчику, которого по совпадению тоже звали Виктором Редским, было шесть. Отец разбудил его стуком в дверь. Велел одеться в то, что не жалко будет выбросить.
Почему-то Виктор помнил, что чувствовал незнакомый ребенок — небо. Синяя, светящаяся и хрусткая пустота в душе.
По ночам приходили монстры, но они не оставляли следов.
Потом он часто думал, зачем
А может, он просто был мелочным и жестоким человеком. Может, ему показалось забавным заставить ребенка убить связанное животное.
В тот день на белоснежных стенах появился первый красный потек. Это было красиво — темно-красный акцент на белоснежной штукатурке. Тогда — но не сейчас.
— Прости меня… я тебя подвел, я так тебя подвел… — шептал Виктор, чувствуя на губах затхлый привкус засохшей крови. — Всю жизнь подводил.
Сердце стучало часто и гулко. Стук отдавался в ладонях и затылке. Казалось, что оно бьется не о ребра, а о стену, собирая на себя липкую, разлагающуюся дрянь, все сильнее царапаясь о шершавую штукатурку и покрываясь все более частой сетью трещин.
— Я не хотел, чтобы было так, — горько повторил он слова, которые когда-то так часто говорил Мартину. — Не хотел. Но ты отказывался иначе. Ты ведь мог запереть меня в темноте, как я тебя просил. Помнишь? Отец тогда поджег дом. Я просил оставить меня в покое, позволить умереть. Раствориться в этих стенах, они ведь тогда были белыми… и все были бы счастливы. Риша была бы счастлива, и ты тоже. Но ты не дал. А потом, через много лет снова… отец тогда зарезал Боцмана. Мари только приехала с проклятыми «Дождями», и я ведь точно знал, что только ты сможешь выстоять против нее. Я могу только… помнишь, как она объяснила Рише значение пьесы? Семь актеров — семь смертных грехов, и режиссер — Дьявол над ними. В правильных сказках Дьявола не убивают, потому что знают, что он никогда не умрет. В правильных сказках его побеждают, Мартин. Только ты мог. Так почему отказался? Почему же, проклятье, ты отказался?!
Он шептал эти слова стене, стене, не Мартину, и чувствовал, как по лицу течет что-то едкое и горячее. Не хотел открывать глаза, боялся спугнуть видение. Если только все так, как он надеялся.
Пусть все будет так.
Ему необходимо, чтобы хотя бы незадолго до конца все было так, как он хочет.
— Я всегда любил тебя, Мартин. Не знаю, что будет, когда я умру, но надеюсь, ты никогда не узнаешь, что я пережил в те годы, что ты был заперт… Ника права — ты не захочешь такую жизнь. Я бы дал тебе другую, но Оксана… все вышло неправильно. Надеюсь, хоть Ника сделает все как надо. Иначе… за что так, Мартин? С добром всегда так тяжело. Зло никогда не бывает так жестоко.
Он открыл глаза. По стене текла кровь — быстрый алый ручеек, разметавший засохшую корку, как река — осенний лед.
— Сможешь, Мартин? Ты не должен умирать. Это неправильно. Ты никогда не жил. Сможешь? — с тоской спросил он маслянисто блестящий поток.
Потом провел скользким пальцем от лба к подбородку, разделяя лицо на две части. Теперь, когда он увидел лицо, которое так прятал Мартин, сделать это стало гораздо проще.
— Мартин… я так надеюсь, что ты ошибся, когда сказал, что мы никогда не умрем. Или это мои слова? Только лучше бы им оказаться ложью, Мартин.