Милый дедушка
Шрифт:
Потом, приезжая к нам, он любил рассказать этот случай родителям и случившимся гостям, и Витька раз от разу становился все старше и здоровее, а к институту он был уже старше меня на четыре года и выше на голову, вот, вот на столько, показывал ладонями дядя Леня. Через несколько лет, приехав к дяде Лене на рыбалку, я встретил Витьку. Он был худенький и маленький и работал сантехником на дяди Ленином же курорте и тоже, между прочим, звал дядю Леню Лёнчиком.
А потом, случилось, дядя Леня меня обманул.
А возможно, это был и не обман…
Начинался пинг-понг. Уже не носили волосы назад, а носили «канадки», уже брюки, поколебавшись в ширине от колена до подошвы, снова становились широкими, обрастая бахромой, кистями и даже колокольчиками, но появился пинг-понг — настольный теннис — и для меня-то это и была главная победа времени. Я играл целые дни, играл один дома, стуча
Я не подал, конечно, виду, что обиделся, и дядя Леня мою неподачу принял…
Но не мог же он, думал потом я, не мог же он сдержать красивый жест, если тот шел, шел естественно, органично, если он был уместен, нужен, необходим. Не мертвый же принцип! Не голая же добродетель! Так я себя уговаривал, но все что-то сомневался. Наконец, я вспомнил, какая у дяди Лени зарплата, как зовет он к себе всех, кого полюбит, перед кем захочет щегольнуть, а стало быть, половину всех встреченных им людей… Да, да, ни разу, никогда ничего не сделал он ради смазной и вонючей выгоды, для гешефта, для этой пресловутой пользы, и в этом, конечно же в этом только смысле, он и не был никогда плебеем. Да, да, говорил я себе, жест-то ведь не жлобский, жест-то КРАСИВЫЙ!
Когда устраивался концерт, дядя Леня, казалось, держал его один. То есть те два-три концерта, которые «обслуживающий персонал» устраивал каждый заезд для отдыхающих, и были дяди Ленины звездные часы. Он дирижировал хором. Мужчин в хоре, кроме дирижера, было два: паренек-электрик с драматическим тенором и конюх, певший глухим народным голосом и так широко раскрывавший рот, что в зеве у него отражались лампочки. Дядя Леня, дирижируя, тоже пел, стараясь незаметно, и когда он тянул палочку (а он дирижировал палочкой) туда, откуда ждал себе спасения, он загибал ее вниз, а чуткий его хрящеватый нос поднимался тогда вверх и замирал на самых местах. А когда «получалось», он радовался и для эффекта встряхивал волосами, и все это было даже лучше, чем само пение. Потом он поворачивался к зрителям и объявлял следующий номер, причем, стесняясь, пытался сказать что-нибудь смешное, в стиле эдак Шурова и Рыкунина, с некоторой как бы растирочкой. Но получалось у него тяжеловато, слишком уж он волновался. А потом, через номер-другой, через какую-нибудь Трандычиху, через народную песню из двух сдавленных женских голосов, без объявления он выходил танцевать. Плясать. Исполнять. Русского, цыганочку, мексиканский, испанский танец. Но больше всего чечетку, морскую или обычную, просто чечеточку, ведь были ж годы, она была шиком, были — когда она уважалась зрителем. Обычно он танцевал один или два из этих танцев; первый с партнершей, а второй соло. Иногда партнершей, я говорил уже, была тетя Лора.
Но лучшее в концерте начиналось тогда, когда дядя Леня выходил совсем уже бледный, когда кивал баянисту и начинал: «Потерял я покой, а-да-на-себя д мах-хнул рукой…» Песню, петую Райкиным. Дядя Леня пел не хуже, пел серьезно, без юмора, который вообще-то в песне предполагался; и про потерянный покой, и про себя, и так, будто огнеопасная женщина, похитившая его покой, сидела тут же, на деревянных этих лавках перед эстрадой.
А может быть,
И еще, после аплодисментов, он кланялся, сдержанно кланялся и все так же серьезно пел вторую. «Думал я, разлука помо-о-о-жет…»
«Вновь с надеждой взгляд тво-ой ловлю-у-у..»
Это была вторая его песня и еще лучше, чем первая.
Это была песня про тетю Лору.
А может быть, и нет, я не знаю.
После второго курса мы приехали к нему отдыхать, я и два моих товарища. У дяди Лени как раз гостил Юрка, племянник его с тети Лориной стороны, ну, помните, его отцу дядя Леня подарил мою ракетку? Юрка тоже, конечно, чувствовал дядю Леню, как чувствовал его я, когда был пацаном. Каким он на самом деле и был, дядя Леня.
Мы плыли на двух лодках по чистому озеру, и солнце малиновым пальцем рисовало нам дорогу. Дядя Леня скалил свои длинные зубы и подначивал Юрку, а также сообщал моим друзьям, что озеро это занимает четвертое место в мире по прозрачности воды и красоте пейзажа. Мы прибыли на остров, поставили палатку и вышли на вечернюю зорю. Тот, договорились мы, кто поймает больше всех, будет генерал, а кто меньше — ефрейтор. Остальные поделят офицерские чины. Стали ловить. Мы сидели с Юркой в маленькой лодке, и у обоих у нас не клевало, а дядя Леня уже кричал нам по воде из своей большой, не пора ли, дескать, позаботиться о костре для офицеров, потому что все они там у себя таскали одну за другой. Тогда мы с Юркой выбрали удочки и прошли на веслах вокруг острова, с кормы закинув дорожку с блесной. Я греб, как показывал мне один мужик-рыбак, загребая то одним веслом, то другим, и на втором круге у нас взяла щука. Наверное, это была первая и последняя щука в моей жизни. Мы тянули ее с Юркой, не веря, все не веря и вздрагивая трясущимися руками. Мы запутали леску. А когда она упала в лодку, огромная, страшно бия своим страшным хвостом, я бросился на нее животом и ножом чуть не отхватил ей голову. Я боялся, что она выскочит. Солнце село, стало полутемно, и дядя Леня причалил большую лодку, в которой, вытянув шеи в нашу сторону, сидели мои друзья. Они увидели, и их насмешливые голоса поменяли интонацию. Мы с Юркой беспрекословно стали генералами, а дядя Леня заметно приуныл. Потом выпили, ели уху из щуки, окуней и чебаков, называемую нами (не знаю, правильно или нет) тройной, а потом, сняв резиновые сапоги, уснули.
А часов в шесть я проснулся. Над самым моим носом покачивался хвост невиданного размера щуки, а там, выше, на фоне светлеющего голубого неба, смотрело на меня спокойное дяди Ленино лицо. Все было ясно. Он даже не улыбался. С трех часов он ходил в одиночку вокруг острова, пока не взял то, чего не мог не взять.
Он победил.
Вечером мы возвращались по четвертому в мире озеру, и остров покрывался позади своим вуалевым туманом, солнце пило воду на самом горизонте, а мы с дядей Леней были счастливы, и все еще было впереди.
Теперь у него другая жизнь. Он бросил курить, рисует и подумывает совсем уйти из массовиков-затейников, где уже ему тяжело. Только будто штатное место художника занято, и дядя Леня рисует пока пр договору. Пейзажики, озеро, лес… Тоже, поди, думаю, неплохо. Иринка его вышла замуж за хорошего парня, за начальника тамошней милиции.
Но… как бы это сказать, не артиста, что ли.
Начальник милиции ликвидировал дяди Ленино небрежное превосходство в семье, ликвидировал рюмку водки перед обедом и еще больше пристрастил дядю Леню к лесу. Нет, нет, дядя Леня не обижается, боже упаси. Он гордится зятем и самой ликвидацией, ему всегда нравились мужчины — мужчины. Ему нравится его зять. И все же будто чего-то жаль все время. Будто что-то такое уже закончилось и никогда-никогда уже не будет. Когда недавно Иринка попала под машину, когда подняли ее и понесли — домой почему-то, — дома был один дядя Леня. Она была без сознания, и сломанная ключица торчала у нее под кожей. Дядя Леня сидел подле, подле красавицы единственной своей дочери и дул ей в лицо. Как дуют на ушибленную руку, как дуют на чай или кипяченое молоко. Откуда ж ему было знать, что в таких случаях положено делать.
Но все обошлось.
Сотрясение мозга и перелом ключицы не худшее, что бывает с людьми. Через две недели Иринка из больницы вышла, а дядя Леня, который носит теперь какую-то старую простонародную шапку, снова зачастил в лес.
А еще помню вечер, вокруг упругая темнота, и везде, справа, слева, вверху — сладкая тревожащая тайна… И комары, и злой их звон, и шлепки по ним там-сям, а с эстрады поет мой дядя, дядя Леня: «Думал я, разлука помо-о-ожет…» Он поет, а я чувствую, предчувствую уже то, что с нами будет потом.