Милый дедушка
Шрифт:
Стон повторился, и Зубов свесился в проем.
— Эй, ты, дама! Ты чего?
В сизом свете ночника — темные по лицу волосы, голубоватые пальчики на губах и огромный, бугром вздыбившийся под одеялом живот.
Пальцы, когда окликнул, пошевелились, но ответа так и не последовало, хоть он и ждал.
«Ну и черт с тобой!» — откинулся Зубов обратно в глубину.
Ему и глядеть туда не надо было — так ясно! Зовут, зовут, пути-дороги! Р-романтика, понимаешь! Стройки-магистральки! Знаешь, мама, он такой черненький! Или нет! Он такой беленький! Может, не поедешь, Милочка? Что ты, мамуля, ведь мы
Год назад жена, теперь уж бывшая, прислала тоже — фотографию. Сидит, на лице эдакая вселенская грусть, а возле — мальчик. «Папа, — на обороте ее почерком, — мне уже полтора года, а я тебя не видел…» Придумала! У-ух, показал бы он ей полтора года! Когда пришла бумага о разводе, ни секунды не пожалел, ни полсекунды вот.
Женщина снова застонала.
Зубов приподнялся на локте и долго, напрягая зрение, вглядывался.
«Дама» лежала как-то полубоком и по-рыбьи, с сипом вглатывала в себя воздух. Голубые пальцы вцепились в уголок стола.
«Рожает же!!» — бабахнуло в Зубове. Он открыл было рот окликнуть ее, да спохватился: с него достаточно — он ведь уж интересовался.
Через проем сопел на своей верхней полке студент. Или разбудить? Фиг-два, и студента тоже трогать он не собирается. Вчера краем уха долетело до него, как травит тот о геройских подвигах на какой-то там «практике». «Практика, практика… Мы на нашей практике…» О героических, словом, буднях скромных героев в белых халатах, и его, Зубова, тошнило от всего этого. Когда умирала его мать, нагляделся он на них. «Разбирайтесь…» — решил он и отвернулся к стене.
И тут женщина закричала. Громко-громко, в голос.
Зубов вздрогнул, но не обернулся. Он как бы и ждал уже этого крика. Желал. Теперь-то все так или иначе должно закончиться. «Ну, давай! — подгонял он ее. — Ну! Ну?»
Наконец полка под студентом заскрипела. Вчера они между собой так и не познакомились. Зубов не захотел. Такое вот напряженное незнакомство с людьми и доставляло иногда Зубову удовольствие. За вечер вчера он на промолвил ни единого слова.
— Что с вами? Плохо, что ли? — послышался снизу сочный голосок студента.
Женщина что-то отвечала, но Зубову не слышно было что.
Пришлось двигать подушку поближе к краю. Интересно все-таки!
Студент сидел рядом с женщиной и обеими руками ощупывал живот.
— Не раздави! — вырвалось у Зубова.
И тут же он об этом пожалел. В молчании было преимущество, а так он его терял.
Голова студента качнулась от окрика, как от подзатыльника, но он выдержал, не обернулся. И тогда Зубов разозлился уже всерьез. Он сложил физиономию в любимое свое идиотски-серьезное выражение и свесился в проем.
Студент, словно не замечая, продолжал осмотр, а женщина скользнула по нему бессмысленными глазами и отвернулась; уж ей-то точно было не до Зубова.
И все равно он висел над
Студент закончил и обернулся к Зубову.
— Вы не смогли бы сходить за проводницей?
Ты мог бы сходить за проводницей, Зубов?
— А ты сам, а? Козлик?
Глаза у студента сузились, а веки дрогнули. Зубов тоже смотрел и улыбался. Он знал, понимают его правильно.
— Мы после поговорим, если хочешь, — выдавил студент. — А сейчас сходи.
— У-тю-тю-тю!
Становилось интересно. Рано или поздно, а все равно перестанешь притворяться, думал Зубов. Знал он этих мордастеньких, с детства пузатых маменькиных сыночков. Никого они не любят, кроме себя, эти вежливые ребята.
— А-а-ав-ва-а-ау! — завопила женщина. Пальцы ее сжимали ладонь студента.
Тот привстал и, не отнимая руки, грубо потряс другой укрытого до макушки старика. «Добре, сынку!» — одобрил его мысленно Зубов. Без булды.
— А? Что? Чиво? — заперебегали с одного на другое красненькие испуганные глазки.
— Одевайтесь быстро, и за проводницей! — отчетливо скомандовал студент. — Роды у нее.
— Ой-ей, вот тех-тех. Дела-а! — старикан, суетясь, но довольно сноровисто оделся, прикрыл постель и, вскользь глянув на женщину, исчез.
Стуком двери, хлопнувшей за ним, будто что-то закончилось для Зубова. Он откинулся на подушку, сцепил под затылком руки и прикрыл глаза. Лежал, качался, а потом по привычке, появившейся в колонии, начал вспоминать. Лица, руки, голоса… Лучший способ улизнуть от происходящего. Был, к примеру, монтаж. Это называлось «монтаж». Их, самых голосистых и грамотных, выстраивали на сцене по случаю какого-нибудь юбилея, и они, якобы от своего имени, читали стихи. Взрослые в зале слушали и умилялись. «Здесь всё, всё, всё, от верстака до ящика с гвоздями, — читал маленький Зубов, боясь поднимать глаза в зал, — всё нашим создано трудом, своими сделано руками!» А следом сзади звенело уже: «Мы на лыжах, на коньках мастера кататься. В разных студиях, кружках любим заниматься!» «Мы изучим всю округу, все тропинки обойдем, или камень, или уголь обязательно найдем…» Потом Зубов шел домой и во дворе двухэтажного соседского дома видел ту собаку, большую немецкую овчарку, с черной спиной и желтыми подпалинами. Хозяева привязывали ее к березе и забывали, наверное, покормить. И собака ела свой кал. Ела медленно, равнодушно, не реагируя на проходившего Зубова, и кал этот с каждым днем становился все светлей. Собака эта потом куда-то исчезла, и Зубов решил, что она сошла с ума.
— А говорила, рожать через два месяца! — послышался голос проводницы. — Ну вот зачем обманывать-то?
Зубов усмехнулся.
— Тихо-тихо-тихо, — остановил проводницу студент. — Не нужно шуметь.
— Да кто шумит? Кто шумит? Сами же! Так бы и говорила сразу, так и так. Врать-то зачем?
— А вы б ее сразу-то посадили? Сомневаюсь что-то.
Лица студента Зубову было не видать, но голос его сейчас ему нравился.
— До станции два часа. Скоро она? Не успеем? — спрашивала проводница.