Милый друг
Шрифт:
Что касается Вальтера, то весь Париж знал, что он убил двух зайцев: миллионов тридцать – сорок нажил на займе и от восьми до десяти миллионов на медных и железных рудниках, а также на огромных участках земли, купленных за бесценок еще до завоевания и перепроданных колонизационным компаниям на другой день после французской оккупации.
В какие-нибудь несколько дней он стал одним из властелинов мира, одним из всесильных финансистов, более могущественных, чем короли, – одним из тех финансистов, перед которыми склоняются головы, немеют уста и которые выпускают на свет божий гнездящиеся в глубине человеческого сердца низость, подлость и зависть.
Это
И он захотел наглядно доказать это.
Узнав, что князь Карлсбургский, владелец одного из самых роскошных особняков на улице Фобур-Сент-Оноре с садом, выходившим на Елисейские поля, находится в затруднительном положении, он предложил ему в двадцать четыре часа продать эту недвижимость со всей обстановкой, не переставляя ни одного кресла. Он давал ему три миллиона. Прельстившись суммой, князь согласился.
На другой день Вальтер уже устраивался на новом месте.
Но тут у него появилась другая мысль – мысль, которая могла прийти в голову только завоевателю, желающему победить Париж, мысль, достойная Бонапарта.
В то время весь город ходил в комиссионный магазин Жака Ленобля смотреть картину венгерского художника Карла Марковича [89] , изображавшую Христа, шествующего по водам.
Художественные критики восторгались ею и утверждали, что это лучшее из произведений искусства, которыми может гордиться наш век.
89
…картину… Карла Марковича… – Прообразом послужил венгерский художник Михали Мункаши (1844—1900), чья картина «Христос перед Пилатом», не принятая Салоном, была выставлена в частном особняке и вызвала фурор.
Вальтер купил картину за пятьсот тысяч франков и перевез ее в свой особняк, – таким образом он направил поток общественного любопытства в новое русло и заставил весь Париж завидовать ему, порицать или одобрять его – словом, заставил говорить о себе.
Затем он объявил в газетах, что в один из ближайших вечеров собирается пригласить к себе видных представителей парижского общества посмотреть замечательную картину иностранного художника, дабы никто не мог упрекнуть его в том, что он держит под спудом произведение искусства.
Двери его дома будут открыты для всех. Добро пожаловать. При входе надо будет только предъявить пригласительный билет.
Приглашение было составлено так: «Господин и госпожа Вальтер просят вас почтить их своим присутствием тридцатого декабря, между девятью и двенадцатью ночи, на осмотре при электрическом освещении картины Карла Марковича „Иисус, шествующий по водам“».
В постскриптуме мелким шрифтом было напечатано: «После двенадцати танцы».
Итак, желающие могут остаться, и из их числа Вальтеры подберут себе новых знакомых.
Прочие со светским любопытством, наглым или равнодушным, поглядят на картину, на особняк, на хозяев и разойдутся по домам. Но старик Вальтер отлично знал, что немного погодя они снова придут сюда, как приходили к его собратьям-иудеям, разбогатевшим так же, как и он.
Прежде всего надо, чтобы его дом посетили титулованные особы, имена которых не сходят с газетных столбцов. И они, конечно, явятся, – они придут
Он как бы говорил им: «Смотрите, я заплатил пятьсот тысяч франков за картину Марковича „Иисус, шествующий по водам“, за этот шедевр христианской живописи. И шедевр этот отныне будет всегда у меня перед глазами, он так и останется в доме жида Вальтера».
В свете, в обществе герцогинь и членов жокей-клуба, долго обсуждали это приглашение и наконец решили, что, в сущности, оно ни к чему не обязывает. Все туда пойдут, как ходили раньше к г-ну Пти смотреть акварели. Вальтерам принадлежит некий шедевр; на один вечер они открывают двери своего дома, чтобы всякий мог им полюбоваться. На что же лучше?
В течение двух недель «Французская жизнь», стараясь возбудить общественное любопытство, ежедневно помещала на своих страницах какую-нибудь заметку об этом вечере, назначенном на тридцатое декабря.
Триумф патрона доводил Дю Руа до бешенства.
Вытянув у жены пятьсот тысяч франков, он уже считал себя богачом, но теперь, когда он сравнивал свое ничтожное состояние с дождем миллионов, который прошел мимо него стороной, ему казалось, что он нищ, до ужаса нищ.
Его завистливая злоба росла день ото дня. Он был зол на весь свет: на Вальтеров, у которых он перестал бывать, на жену, которая, поверив Ларошу, отсоветовала ему покупать марокканский заем, а главное, на самого министра, который втер ему очки, но по-прежнему пользовался его услугами и обедал у него два раза в неделю. Жорж состоял у Лароша на посылках, заменял ему секретаря, писца, и, когда он писал под его диктовку, ему всякий раз безумно хотелось задушить этого торжествующего пшюта. Как министр Ларош особой популярности не снискал, и, чтобы сохранить за собой портфель, ему приходилось тщательно скрывать, что портфель этот туго набит золотом. Но Дю Руа чувствовал золото во всем: в еще более презрительном тоне, какой появился за последнее время у этого выскочки-адвоката, в его еще более нахальной манере держаться, в его еще более безапелляционных суждениях, в его теперь уже безграничной самоуверенности.
Ларош царил в доме Дю Руа: он занял место графа де Водрека, он приходил обедать в те же дни и разговаривал с прислугой, как второй хозяин.
Жорж с трудом выносил его; в его присутствии он дрожал от злости, как собака, которая хочет укусить, да не смеет. Зато с Мадленой он часто бывал резок и груб, но она только пожимала плечами и относилась к нему, как к невоспитанному ребенку. И все же ее удивляло то, что он всегда в дурном настроении.
– Я тебя не понимаю, – говорила она. – Ты вечно на что-нибудь жалуешься. Между тем положение у тебя блестящее.
Он молча поворачивался к ней спиной.
Сперва он заявил, что не пойдет на вечер к патрону, что ноги его не будет у этого пархатого жида.
Г-жа Вальтер в течение двух месяцев писала ему ежедневно, умоляя прийти, назначить ей свидание где угодно для того, чтобы она могла вручить ему семьдесят тысяч франков, которые она для него выиграла.
Он не отвечал на эти отчаянные письма и бросал их в огонь. Он вовсе не отказывался от своей доли в их общем выигрыше, но он хотел истерзать ее, раздавить своим презрением, растоптать. Она теперь так богата! Он должен показать ей, что он горд.