Мимо денег
Шрифт:
— Договорились, жду, — отрубил Митрофанов и по-хамски, первый повесил трубку.
Как ни странно, после сумбурного разговора отступила накопившаяся за ночь душевная хмарь и он почувствовал себя взбодренным, словно после лесной прогулки. Что бы это значило?
По-простецки, через дверь, окликнул Татьяну Павловну, и та явилась в белом, стерильно чистом халате, с убранными под розовую косынку волосами и с серебряным подносом, на котором дымилась его утренняя чашечка кофе со сливками.
— Танюша, напомни, что там у нас после обеда?
Взметнулись черные брови.
— Я же докладывала… приедет банкир Михальчук, ему назначено на четыре.
— Правильно. Позвони и отмени. Мне надо отлучиться.
—
Доктор дружески обнял ее за талию, привлек к себе.
— Ладно, говори, что случилось? Почему плакала?
Татьяна Павловна высвободилась из его рук и стала боком. От нее пахло духами, как от целой цветочной оранжереи.
— Иван Савельевич, бывают же такие люди, да?
— Ну?
— Этот адвокатишка, Гарий Рахимович, помните, обещал?
— Что обещал?
— С Остапушкой поспособствовать. Чтобы пораньше отпустили.
— Ну и как?
— А никак. Слова одни. Обманщик подлый, вот он кто.
— Ты что же, Танюша, переспала с ним?
— Вы же знаете, Иван Савелич, я ради мужа на все готова.
Татьяна Павловна стояла уже почти спиной, чтобы доктор не увидел ее лица, вспыхнувшего алым цветом. Его умиляла сохранившаяся способность краснеть у женщины, прошедшей огни и воды.
— И как он в постели, этот павлин?
— Иван Савелич! Иногда вы такое скажете, прямо стыдно слушать.
— Не мне, Таня, осуждать, но как ты могла поверить прохиндею? У него на лбу написано, что он козел.
Татьяна Павловна сдержанно хихикнула в ладошку.
— Пусть козел… Ради Остапушки я…
— Брось, Танюша… Десять лет прошло. Поди, забыла, как он выглядит, твой Остапушка.
— Неправда ваша! — В гневе Татьяна Павловна обернулась к нему пылающим лицом. — Любовь никогда не стареет.
— Ты действительно так думаешь?
— Я не думаю, я знаю.
Сабуров отпил кофе, захрустел хлебцем.
— Хорошо, я поговорю с адвокатом. Вряд ли будет толк, но поговорю.
— Вас он не посмеет ослушаться, — сказала она как о чем-то само собой разумеющемся.
— Ты так и не ответила, каков он в постели?
Новая вспышка зари.
— Иван Савелич! У него изо рта несет, как из помойки. О чем вы говорите!
— Да-а, — вслух задумался доктор. — Непостижимая вещь — женская любовь…
Прежде чем открыть глаза, Аня попыталась понять, где она находится. С трудом ей это удалось. Она в больничной палате, на соседних койках еще две полоумные женщины. Сколько времени провела в больнице — день, месяц, год, — она не знала. Одна из женщин, ее звали Кира, помешалась на том, что зарезала своего мужа, известного бизнесмена Райского и малолетнюю дочку. Потом хотела убить и себя, но кто-то ей помешал. Убийство она совершила по недоразумению, приревновав мужа к гувернантке Эльвире, француженке по происхождению. Как выяснилось, француженка была ни при чем, на самом деле муж сожительствовал с телохранителем Зурабом, чему Кира получила убедительные доказательства на следствии. Дни несчастной душегубки были сочтены: уже в присутствии Ани она трижды кончала самоубийством — травилась таблетками, душила себя пояском халата и вскрыла вены осколком бутылочного стекла. Каждый раз ей своевременно оказывали помощь: видно, кто-то полагал, что ей еще рано покидать сию обитель скорби. В минуты просветления Кира выказывала себя доброй, компанейской девушкой-хохотушкой, и они с Аней немного подружились.
Вторая постоялица, Земфира Варваровна, была, напротив, свирепой и заносчивой особой с манией величия. Она считала себя гражданской женой президента и требовала, чтобы ее соседки по палате, Кира и Аня,
Ане, помимо того что ее пичкали таблетками, пока проводили щадящий курс лечения электрошоком, но готовили к лоботомии; и когда Земфира Варваровна об этом узнала, то точно определила, сколько ей осталось жить. «Не больше полутора месяцев, девочка, — сказала она. — Но и не меньше трех недель. Не волнуйся, время здесь летит незаметно».
Она же, несмотря на свое высокомерие, научила Аню многим полезным вещам: как прятать за щекой таблетки, чтобы не было видно, даже если откроют рот; как правильно отвечать на вопросы медбратьев и врачей, чтобы никто не усомнился, что лечение идет нормально и она в соответствии с регламентом превращается в растение; как избежать лишних пинков и затрещин; как (по возможности) уклониться от совокуплений с санитарами — и еще всякое такое, что сразу не перескажешь. Благодаря ее науке Аня до сих пор сохранила относительную способность к контролю над происходящим, хотя считалось, что она уже находится в коме. Палатный врач Лева Кубрик, интеллигентный господин лет тридцати, черноокий и бледноликий, на утреннем обходе, смеясь, дергал ее за соски и объяснял сопровождавшему его повсюду медбрату Коляну: «Видишь, душа моя, девочка ничего не чувствует. Милермо Крузерум! Завидная судьба. С такой же идиотской улыбкой, ничего не сознавая, и отправится в мир иной. Верно, дитя?»
В ответ Аня радостно мычала и, как учила Земфира Варваровна, пускала изо рта пену.
Труднее было изображать овоща во время сеансов электрошока. Особенно мучительными были предварительные процедуры, когда ее привязывали к столу, надевали на голову колпак, подключали к разным местам датчики, заставляли выпить какую-то горьковатую, вязкую, вроде испорченной сметаны, белую жидкость, — причем все это проделывалось с шутками, прибаутками, со щипками и похлопываниями, словно обряжали большую куклу для детского праздника. Продолжая бессмысленно улыбаться, Аня всеми жилочками ощущала, как погружается в черную, смоляную тоску, из которой один желанный выход — смерть. Поразительно, но первый удар тока, скручивающий истерзанное тельце в спираль и вырывающий из сердца заунывный стон, она воспринимала с облегчением и благодарностью. Мощные разряды несли в себе очистительную силу, срывали с души бренную коросту, подбираясь к сокровенной сердцевине, и так до последнего толчка, после которого она выпадала в осадок и пробуждалась уже в родной палате на знакомой койке…
Установив, где находится, Аня определила и время: утро. Солнечные лучи нарисовали на противоположной стене причудливый узор, напоминающий наскальную живопись. Земфира Варваровна еще спала, уткнувшись носом в подушку. Кира сидела на кровати, свесив босые ноги к полу, и баюкала несуществующего младенца. По щекам у нее катились горючие слезы.
— Баю-баюшки-баю, скоро я тебя убью! — беззаботно напевала дурочка.
Аня послушала минуту-другую, потом прикрикнула:
— Прекрати, Кирка! Земфира заругает.