Миниатюрист
Шрифт:
Марин ее не останавливает. Сидит неподвижно с непроницаемым лицом, и Неллина рука скользит дальше вниз – по большой твердой груди, к животу под всеми юбками. И тут у нее вырывается непроизвольный крик.
Марин хватает ее за руку и прижимается к ней лбом.
Время остановилось. Слов нет, только ладонь на животе, и оторопь, и молчание. Огромный твердый живот таит в себе будущего ребенка.
– Марин, – тихо сказала Нелла. Или только хотела сказать?
Недовольный вторжением в его тесный мирок, плод пошевелился и лягнул ножкой. Нелла в ужасе отдергивает
Нелла откровенно разглядывает выпирающий живот, который уже не спрятать никакими широкими юбками.
У Марин большой срок. Это не ранняя стадия беременности, тут речь идет о скорых родах.
– Я бы все равно не выпила. – Марин ограничивается одной короткой фразой.
Нелла ждет каких-то важных слов от Марин, не решаясь самой произнести их вслух. Внятное объяснение для тех, кто пока ни о чем не догадывается. Мир перевернулся. Марин – вторая Дева Мария, и вот оно, Благовещенье в Амстердаме. От мысли о присланной миниатюристом колыбельке у Неллы мурашки бегают по коже. Она открывает рот, но слов у нее нет. Стены дома кажутся ей какой-то декорацией, разрушающейся на глазах, а за ней открывается настоящий пейзаж на фоне уходящего горизонта, без указателей, без межевых знаков, пространство без конца и края.
Все молчат: она, Марин, ребеночек в животе. Нелла пребывает в трансе, а Марин смотрит на горящую свечу из пчелиного воска, пахнущую медом. Пламя пляшет, точно эльф, и это сказочное существо словно насмешничает над ее оцепенением. Сахарная голова, нетронутая, так и лежит на полке.
– Марин…
– Никому не рассказывай.
– По крайней мере Корнелия должна знать.
– Если уже не знает. Чтобы она ничего не заподозрила, я смачивала белье кровью поросенка.
Нелла воскрешает картину: Марин обагренными руками выливает из ведра чужую кровь на исподнее, чтобы выдать за собственную менструацию. У Неллы никак не получается соединить эту женщину с педанткой, запрещавшей ей игру на лютне, французских собачек и марципаны.
Марин обхватывает голову руками.
– Лийк, – произносит она одно слово, как будто это имя содержит в себе все, что угрожает ее жизни и что она должна всячески скрывать.
– Ганс Меерманс не любит ее, Марин. Он разведется с ней и женится на вас, – убежденно говорит Нелла.
Марин уставилась на нее с выражением изумления на усталом лице.
– Откуда тебе известно про…
– Марин, я знаю, что Йохан помешал вашему браку. Я видела вас вместе. Он посылает вам подарки.
Марин помолчала.
– Тебе Корнелия рассказала? – спрашивает она.
– Да. Вы уж ее не распекайте.
Несмотря на боль в животе, Марин невольно рассмеялась.
– Ах, Петронелла. Не будет никакого брака. – Она помолчала, словно задумавшись над такой перспективой. – Это невозможно, да и несправедливо. Нет-нет. Если ребенок выживет, всем станет известно о том, что я совершила.
– Совсем
– Ты не поняла… – Марин, не договорив, набирает в легкие воздуха. – На ребенке будет печать греха… материнского, отцовского…
– Вы говорите о ребенке как о дьяволе.
Марин встречается с ней взглядом.
– Знаешь, как будет по-французски «беременность»? Enceinte.
– Ну-ну. – Нелла испытывает смутное раздражение, оттого что разговор уведен в другое русло. Марин похожа на своего брата – оба любят вставлять иностранные словечки.
– А какой у этого слова второй смысл, ты знаешь?
– Не знаю. Я не говорю ни по-французски, ни по-испански, ни…
– «Окруженный». «Огражденный». «Пойманный в ловушку».
Нелле слышатся нотки паники.
– Сколько месяцев? – спрашивает она.
Опустив глаза в пол, Марин кладет руки на свой воздушный шар и медленно выдыхает:
– Семь.
– Семь?! – Нелла с удивлением разглядывает ее пузо. – Никогда бы не догадалась. Надо же. Моя мать на моей памяти была четыре раза беременной, а тут я даже не подозревала.
У нее промелькнула мысль о мертворожденных младенцах, несостоявшихся братишках или сестренках, но она поспешила прогнать ее прочь.
– Я сумела обойтись собственными юбками, – произносит Марин. Нелла мысленно улыбается: даже в экстраординарной ситуации золовка не забывает похвастаться. – Мой стиль позволяет легко скрывать, что я растолстела. Зато теперь мне даже ходить тяжело, а нагибаться – как будто мешает глобус. – Марин качает головой, женщина-Атлант, не столько держащая Землю на своих плечах, сколько ее обхватившая, обнявшая, вместившая в себе.
– Скоро все будет видно, несмотря на все юбки и шали.
– Возможно, – соглашается Марин. – Или я превращусь в такую толстуху-обжору, как многие богачки в нашем квартале. Живое воплощение одного из смертных грехов.
Нелла пока отмалчивается, поглядывая на зеленый отвар, вроде бы обещающий некое новое начало, хотя на самом деле означающий конец для вынашиваемого ребенка, а иногда и для матери. Деревенская девушка вроде нее легко может отличить ядовитый гриб, ягоды или лист смертоносного растения. А вот Марин – городская жительница. Она много чего знает, но только не это. Хочется верить, что она не собиралась пить отвар до дна, может, просто решила испытать силу воли, проверить свои чувства. В семь месяцев уже поздно травить плод.
Взгляд Неллы падает на книжную полку и отмечает одну обложку: «Детские болезни» Стефана Бланкаарта. Удивительно, как она могла не обратить на нее внимания в последний раз, когда была здесь. Лицо Марин выражает страх, желание как-то себя защитить. Нелла сжимает ее руку.
– Я помню, как вы взяли меня за руку в день моего приезда.
Марин глядит на их переплетенные пальцы.
– Ничего подобного.
– Нет, я отчетливо помню.
– Это ты протянула мне руку, точно облагодетельствовала, – говорит Марин. – Такая уверенная в себе.