Министр любви [сборник рассказов]

Шаргородские Александр и Лев

– Половина в Швейцарии, – уточнили в темноте, – та, где разгоняют. Я же ускоритель. Гумбольт, не слыхали?

– У меня пять семей, – простонал Аркаша, – нельзя ли развернуть синхрофразотрон так, чтобы разгоняли во Франции? Туда легче берут...

– Вы взяли геолога, которая ничего не найдет, и отказываете физику, который, как никто, разгоняет. Швейцария вам не простит. Это давнее убежище физиков. Эйнштейн в Берне открыл теорию относительности! У вас есть гарантия, что я ничего не открою в Берне?!

–

Вы хотите именно в Берн?

– Я не настаиваю. Я могу открыть в Цуге...

– Я вас вставляю в список, – пообещал Аркаша. Он умирал спать.

– Моя фамилия Гумбольт, – донеслось из темноты, – религиозный физик Гумбольт...

Когда Аркаша проснулся – физика не было. Дверь была закрыта, окно тоже.

“– Он таки, наверно, неплохо разгоняет частицы”, – подумал Аркаша.

Он приподнял шторы и ногой раскрыл балконные двери. Он любил делать зарядку на фоне моря.

Прямо в трусах Аркадий вышел на балкон и взмахнул руками.

– И-и ра-аз! – сказали хором, откуда-то снизу.

Он перегнулся через перила – под балконом стояла огромная толпа евреев. От неожиданности он присел.

– И- и два! – проскандировала толпа. – Кончайте гимнастику, пора ехать в Швейцарию.

– К-кому? – выдавил Аркаша.

– Всем! Нам здесь нечего делать. Нам отказали и никто нас больше не берет. Нас выпустили из вонючего амбара, но нам не дают глотнуть свободы. А мы полны энергии, сил... Возьмите нас!..

Перед ним стояли сотни две, не меньше, и все ждали, и все с надеждой смотрели.

Никто на него так никогда не смотрел. Ничего никогда от него не зависело.

От волнения Аркаша выбросил вперед руку и подошел к краю балкона. Он чем-то напоминал Ленина на первом съезде советов. Ленина в трусах.

– Евреи, – начал он, – я не Америка... и не Швейцария... Я никого не беру... Есть фонд “ЛЕВИАФАН”... Он поручил мне отобрать три семьи, чтоб поселить на благодатной земле. Она мала, эта земля. Можно поехать трамваем во Францию, пойти пешком в Италию... Вплавь – в Германию. Всего три семьи, евреи...

– Чем одна семья лучше другой, – донеслось снизу, – по какому принципу вы отбираете?

– Я... – начал Аркаша.

– По зубам? – перебили его, – росту? потенции? Вы работорговец, мистер Бокс, вам не кажется, что вы – работорговец?!

– Не думаю, – Аркаша сдержался, – если б я умел торговать, я б давно продал свои пьесы...

– Вы забыли, что были таким же, как мы, – продолжали снизу, – эмигрантом, профуго Руссо. Еще недавно. Вам просто повезло. Вас взяли.

Как вас взяли в Швейцарию?!

– По гуманным соображениям, – ответил Аркаша.

– А на нас они не распространяются? Взять мою тещу, которой девяносто и которая уже не знает, куда она идет – это антигуманно?

Наших детей – антигуманно?! Дать нам подышать вольным

воздухом – антигуманно? Мистер Бокс, скажите там: пусть нам дадут заброшенное место в горах, на леднике, на пике, где угодно – евреи могут жить всюду – и вы увидите, что мы из него сделаем. Это будет цветущая земля, это будет новый Израиль.

– Зачем Швейцарии Израиль? – спросил Аркаша. – Там и так 26 кантонов.

– В Америке 50! Кому это мешает? Будет 27. Кантон Иудея. Вам нравится?

– Мне о-очень...

– Среди нас есть строители, виноделы, музыканты. Мы построим город, мы будем пить вино, и наши скрипачи будут играть на наших крышах... Мильштейн, сыграй что-нибудь господину Боксу.

– Я не захватил скрипку, – сказал Мильштейн.

И тут ему протянули сразу несколько, он выбрал одну, он приложил к щеке платочек, он приноровился и заиграл Мендельсона.

Видимо, море тоже слушало, поскольку оно перестало катить свои волны, возможно, оно даже плакало – так играл Мильштейн, но разве увидишь, когда плачет море?

Мильштейн опустил смычок.

– Вы плачете, господин Бокс, – сказали снизу, – возьмите нас по гуманным соображениям, вы имеете право, вся Швейцария будет плакать.

– В Швейцарии не плачут, – ответил Аркаша, – даже если кризис на бирже. И там скрипачи не играют на крышах.

– Я могу играть где угодно, – крикнул Мильштейн, – возьмите нас всех! Ни один человек не имеет преимущества перед другим человеком. Особенно если они теряют надежду. Дайте нам надежду, господин Бокс.

– Хорошо, – сказал Аркаша, – хорошо... Сейчас я возьму лист и ручку, я сяду за стол на этом балконе и я вам дам надежду.

И он взял бумагу и ручку и сел на табурет.

– Пусть каждый из вас, – произнес он, – пройдет мимо балкона, и громко и четко выкрикнет свои имя и фамилию.

– И профессию, – донеслось снизу.

– И профессию. И я вас всех включу в список. Потому что ни один не имеет преимущества перед другим. И каждый имеет право на надежду.

И начался странный парад.

– Геня Шмуйлович – хороший архитектор. Ася Фельц – неплохой экономист... – Почему-то к профессиям евреи добавляли прилагательное.

– Кисин – талантливый композитор. Аксельрод – редкий врач.

Три часа итальянцы смотрели на профуги Руссо, на странных людей без земли, дома, надежды.

– Цукельперчик. Лейн. Асин.

И прошла старушка: – Брохе-Ривке! Три погрома, семь войн, пять детей, двенадцать внуков.

И еще одна: Кихелах. Сырники в сметане и оладьи с вишневым вареньем.

И старик: – Член партии с 18-го года. Вышел в 85-м. Чтоб она провалилась!

И еще одна, совсем слепая, глухая, совсем старая: – Цыпе. Изнасилование по дороге в синагогу, – повторяла она, – Цыпе! Изнасилование.