Минос, царь Крита
Шрифт:
Повелительница любви, — говорят женщины.
Пел мой брат на критском языке, но ни разу мелодия не помешала словам, так искусно подобрал он ритм. Голос его был чист, мягок и, несмотря на молодость Сарпедона, отличался глубиной, свойственной только низким, зрелым голосам. Странное впечатление произвело на меня его пение. Казалось, он обращался только ко мне и больше ни к кому. Словно не пел перед собравшимися двумя десятками мужчин и женщин, а нашептывал на ухо. И я почувствовал не переливы мелодии, а движения ласковых мужских рук, прикасающихся
Милет, как и прочие, оставил угощение и поворотил голову в сторону Сарпедона. Я покосился на него и мне стало боязно за брата. Каково покажется его искусство тому, кто слышал лучшего в Ойкумене песнопевца? Но моего соседа песня растревожила не меньше. Или мне хотелось так думать, потому, что глаза его повлажнели, дыхание стало неровным? А потом он осторожно взял мою руку, погладил кончиками тонких пальцев ладонь и удивился:
— Такая грубая?
Щеки мои залил жаркий румянец. Милет не мог его видеть в сгустившемся полумраке. Но, видимо, почувствовал. Стиснул мою ладонь еще крепче. Рукопожатие у него было мужское, сильное и уверенное. Волосы её чернее мрака ночи. Уста её слаще винограда и фиников. Её зубы выровнены лучше, чем зерна. Они прямее и тверже зарубок кремневого ножа. Груди её стоят торчком на её теле…
Дурман с новой силой ударил мне в голову.
— Пойдём со мной, — выпалил я свистящим шепотом. И закусил губу, испугавшись собственной дерзости. Разве Милет раб, чтобы ему так приказывать? Но он едва слышно прошептал, обжигая мне щеку своим дыханием:
— Я пойду с тобой…
Страсть безраздельно владела мной, и даже это чересчур поспешное согласие не отрезвило меня.
Сарпедон тем временем закончил петь и опустился на своё место. Гости разразились восторженными криками. Я тоже, как во сне, поднялся, начал вместе со всеми хлопать в ладоши, выкликая слова восхищения. Милет тем временем встал с кресла и вышел. С трудом выдержав совсем немного времени, я вслед за ним покинул пирующих.
Никогда прежде у меня не случалось подобной ночи! Я был пьян и не владел собой, потому страсти, обычно жестоко сдерживаемые, вырвались из плена. Милет оказался божественно бесстыден и горяч, как молодой конь. Я ненавидел всех, кто прежде любил моего Милета, и с наслаждением пожинал плоды их уроков, преподанных страстному сыну Аполлона.
Юноша оставил мое ложе лишь на рассвете. Помнится, я, приложив к его груди массивное золотое ожерелье, прошептал:
— Будет чем скрыть следы моих зубов.
И снова припал губами к его шее, укусил нежную кожу, слизнул соленую кровь. Он ничуть не испугался боли, только лениво улыбнулся:
— Ты не думаешь, что льняной панцирь больше подойдет, чтобы прятать следы твоих ласк?
И погладил свой ладный, атлетический торс, без особого смущения оглядывая черные кровоподтеки и ссадины на гладкой, золотисто-смуглой коже.
— Панцирь? —
— Я вчера обещал одному бешеному царевичу идти с ним. Разве он не отправляется на войну?
Вот уж чего я не ждал от Милета. Восхищенный его словами, я склонил перед ним голову.
Инпу поскреб задней лапой за ухом. Насколько я знал, у него это означает сомнение.
— Я был искренен, — пробормотал я.
— Знаю. Но искренность — не всегда правда, Минос, — вздохнул шакал. — Ладно. Так что мешает Миносу просто наслаждаться ласками этого замечательного своей красотой и сладостным искусством юноши? Чем отличен он от Дивуносойо, сына Персефоны, и Нергал-иддина?
— Не знаю, — пробормотал я. — Но мы — чужие.
Передернул плечами. Осознать это мне было неприятно.
— Ты ещё не утомился? — заботливо осведомился божественный шакал. — Что-то ты помрачнел.
— Воспоминания, разбуженные тобой, болезненны. Но как пчела собирает мёд с цветов, так и я тороплюсь прикоснуться к твоей мудрости. Не утомлен ли ты болтовнёй смертного, мой божественный собеседник?
Инпу покачал головой:
— Утомляет скука. Ты не похож на египтянина, и потому взвешивать твое сердце — интересно.
— Чем же я отличен от жителей Та-Кемет? — удивился я.
— Ну, хотя бы тем, что начал разговор со своим сердцем с вопроса, кого оно любит. И пока ни разу не упомянул женщину!
Дексифея. (Кносс. За девять лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)
Я рассмеялся, смущенно прикрыв лицо ладонями.
— Женщины вообще недолго задерживаются подле меня. Ну, если это не союз ради власти, как с Парией или Пасифаей.
— Ты сошелся бы с ними ради царства, будь они отвратительны, как Таурт и Эмпуса? — ехидно заметил Инпу.
— Ну, по счастью они обе молоды и красивы, — я пожал плечами. — Нет, конечно, я привязан к Парии. Но иначе, чем к Дивуносойо или Итти-Нергалу. И я почти уверен, что не женился бы на Пасифае, не стань она Верховной жрицей Бритомартис.
— Почему?
— Я могу её уважать, почитать, считаться с ней. Но любить? — меня передернуло, будто я коснулся змеи. Инпу многозначительно улыбнулся и опять поскреб за ухом.
— Зло, что я причинил ей, стоит между нами!
— Пасифая смотрит на случившееся иначе, — заметил Инпу.
— О, знаток душ! Ты желаешь услышать от меня это признание? Я подчиняюсь! — горько воскликнул я. — Причина во мне, а не в ней! Она напоминает мне о моей низости!
Инпу многозначительно промолчал. Я рассеянно опустил пальцы в воду. Отражения звезд заколыхались на черной глади. Некоторое время я смотрел на колыхание воды, потом произнес едва слышно:
— Дексифея, пожалуй, единственная женщина, которая остается моей подругой уже добрую дюжину лет. И с которой мне хорошо.
— Этот отцветший ирис? — дернул ухом Инпу. — Ты и здесь не похож на многих! Разве тебя не манит прелесть юного тела?