Мир для Мирры

Макута Мануэлла

Отец выводит плачущую Айю с красным следом от пощёчины на лице. Лицо старичка багровеет в тон ему:

– Ублюдок! Ты что товар портишь! Мы же договорились!
– охранники толкают отца так, что тот заваливается на спину, дрыгая ногами как жук-навозник. Старичок подбегает к Айе, осматривая ее со всех сторон, заглядывая даже в рот. Затем кивает охране- те бросают несколько пакетиков с переливающимся внутри "Раем" отцу. Тот хватает их с безумным блеском в глазах, жадно начиная поглощать дозу за дозой. Наконец, его глаза стекленеют, он замирает, блаженно улыбаясь - его больше нет в нашем мире, он в " Раю".

Айя кидает испуганный взгляд на меня, я бросаюсь на колени перед старичком:

–

Возьмите меня, пожалуйста! Возьмите меня вместо нее! Я буду убираться, стирать, убирать помои, что угодно...- я осекаюсь под ухмылками и хохотом охранников. Старичок же, лишь ласково потрепав меня по голове, отцепляет мои руки от пол своего дорогого темного сюртука ( такие я видела в стопке журналов мод, что остались валяться в грязи, брошенные одним диггером, которого однажды на нашей улочке схватил патруль):

– И за тобой приеду, не беспокойся. Просто позже.- и снова гаденький смех, которому вторят его гориллы- охранники.

Айю уводят под аккомпанемент наших с ней рыданий. Мы больше никогда не увидимся - эта мысль становится почти реальной, осязаемой. Я только что снова потеряла сестру. И снова ничего не смогла сделать, чтобы предотвратить это. Чтобы спасти её. Ни я, ни мама...А ведь когда-то придут и за мной. И вдруг меня разрывает от дикого, почти безумного смеха- когда у отца закончатся дочери, кого он станет продавать?Словно огромная лавина эмоций сметает с пути все остальные чувства- грусть, сожаление, страх. И вот я одновременно смеюсь и плачу, глядя вслед клубящейся воздушной дорожке, оставленной гравилетом.

3. Болезнь

Мне 20. Отец умер четыре года назад, в драке за крохи технической воды у одной из шахт. Мама отошла в мир иной, если такой хоть где-то существовал, спустя пару недель после того, как продали Айю. Ее сердце не выдержало - мама умерла во сне, сжав в руках лоскуток от самодельной тряпичной Айиной куклы. Мама не боролась за детей, не пыталась нас спасти- она только плакала а потом и слез ее осталось - одна лишь апатия. Словно призрак она бродила, с пустыми глазами, забывая обо всем, пропуская скудные приемы пищи. Странно, но даже отец перестал поднимать на неё руку, лишь изредка огрызаясь в ответ на ее отстраненность. " Точно мертвяк стала, дура!"- беззлобно рычал он, когда встречался с её пустым безжизненным взглядом. И всегда спешил уйти, словно боясь её.

Часто у мамы были приступы, во время которых она, сотрясаемая мелкой дрожью, смотрела куда-то вдаль, то и дело повторяя что-то вроде " снова, снова не смогла. Не спасла". Иногда они заканчивались буйным смехом, а потом- слезами. Но чаще всего мама просто возвращалась к своему апатичному состоянию.

Она ушла тихо. Как и жила в последнее время. В трущобах считалось великим благом и везением - умереть вот так вот, во сне, без мучений. Да и без необходимости и дальше влачить то жалкое существование, что влачили все мы. Остались лишь десятилетняя Уля и я.

В последнее время Уля стала худеть с катастрофической скоростью. Хоть я и умудрялась подкармливать ее тем, что выменивала у диггеров, или бегунов- людей, что рисковали жизнями, пробираясь воровать в другие районы ( это каралось немедленной нейтрализацией). Иногда даже удавалось раздобыть яблоко или апельсин, этот пир мы растягивали на несколько дней, сперва понемногу съедая мякоть, а после, высушив корку, рассасывали ту каждый по маленькому кусочку. Но сестрёнка всё равно словно таяла на глазах.

Однажды моя напарница по прииску, с которой мы теперь гнули спины от рассвета и дотемна, взглянула на зашедшуюся в сильном кашле Улю, пришедшую встречать меня к проходной, и шепнула :

– У нее беда с лёгкими. Моя мать также в шахте заболела ( Уля подрабатывала тем, что

несколько раз в день разносила скудные пайки по вагонеткам в одной из шахт). Ей - она с сочувствием смотрит на меня- Нужен врач.

Это означает приговор. Врачей у нас нет. И не будет- кому интересно здоровье отребья из грязного квартала трущоб? Умрет парочка- родится ещё шесть. Поговаривали, что вспышка наверху не только выжгла всё живое, но и лишила тех, кто смог спастись, самого главного - возможности иметь детей. Так это или нет, но в трущобах люди часто посмеивались над этой " бедой", будто кичась друг перед другом тем единственным, что хоть как-то могло быть зачтено им в заслуги. Возможностью иметь детей. Да, самый последний неудачник и пьянь, что спит в обнимку с полупустой канистрой технического спирта, которую выменял на свою же почку, и тот мог считать себя лучше, чем те " пустышки сверху". Впрочем, может, всё это- лишь чья-то выдумка, ведь тех, кто был наверху, нет в живых. Таковы были правила убежища. Даже совершивших успешную вылазку диггеров немедленно казнили, равно как и дежуривших в день этой вылазки охранников. Поэтому охрана напрямую была заинтересована в том, чтобы никто не смог выйти наружу.

Впрочем, и внутри убежища были огромны. Невероятно огромны, больше напоминая целые города, нежели бункеры, построенные для того, чтобы укрыться. Скорее всего, как говорят старожилы, в мире догадывались о вероятности вспышки. И понимали, что нужно готовиться не к тому, чтобы переждать её последствия, а к тому, чтобы научиться жить иначе. Долго жить, пока все последствия не изойдут на нет. Поэтому масштабы убежищ хоть и поражают, но прекрасно ясно, для чего все делалось именно таким образом. В нашем убежище снесли одну из подземных стен, продлив его до невероятных размеров. Сделано это было для того, чтобы отселить таких как мы. Неугодных. Ход заброшенной шахты, на которую вышли, копая очередной тоннель, и опередил нашу будущую жизнь.

Ночью не спится- прислушиваюсь к надрывному кашлю Ули, который она пытается спрятать, зажав рот рукой. Мне до слез жаль ее , себя... безвыходность...Я тянусь к половице, где хранится все наше нехитрое имущество, чтобы достать немного листиков такого драгоценного чая. Завариваю его отстоявшийся технической водой в грязном облупившемся ковшике, разведя небольшой огонь в жалком железном подобии плитки на полу. Пока Уля неторопливо пьет, забавно надувая щёки, чтобы подуть и остудить питьё, я укладываю остатки чая обратно. Взгляд невольно падает на яркую карточку . " Двери Рая" Мадам Мим"- надо же, ещё не выцвела, не пожелтела. Мозг мой пронзает безумная, но такая заманчивая идея. Ведь не зря же мне приходится прятать свою внешность под слоями грязи, волосы не мыть даже грязной водой месяцами, щедро смазывая их ядерным бульоном из остатков отработанного не раз машинного масла и грязи. Я могу хотя бы попытаться спасти сестру. Сделать то, чего не сделала мама ради наших сестер. Меня сотрясает озноб, но я лишь сжимаю кулаки так, что отросшие за неделю ногти вонзаются в ладони до боли. Я должна это сделать. Попытаться. Должна ради Ули. Пускай хотя бы в её детстве будет кто-то, кто позаботится о ней.

Решение принято! Да, меня могут обмануть, ведь ни защиты, ни чего-то важного у меня нет, всего лишь очередная отчаявшаяся из трущоб. Но выхода попросту нет. Даже если всё пойдёт не так, как я планировала, то Уля хотя бы сможет прожить остаток своей жизни не в грязных трущобах. Уж об этом я позабочусь.

***

Мы приходим к границе, где упакованные в броню бойцы Патруля сурово наставляют на нас автоматы. Я сую им в лица карточку. Один из них, ухмыляясь, оглядывает меня:

– Такое грязное отродье? Ты себя в зеркало-то хоть видела?!- он скептически глядит то на меня, то на сестру.