Мир, где тебя нет
Шрифт:
— Она легла на неё сама. — Эстель встала к нему вполоборота, прямая и гордая. — Её выбор.
— Грань и Бездна! Как ты можешь, Эстель? Недопустимо — разменивать жизнь на жизнь!
Ведьмак в нём, дух от духа закона, вскинулся в гневном противлении.
Эстель метнулась к нему, быстрым — даже для ведьмака быстрым — движением, и как плётка свистел и ожигал её шёпот.
— Недопустимо? Не-до-пус-тимо? Разве не это вы делаете — все вы — размениваете жизнь на жизнь? Ты, Эджай... Демиан? Теперь ещё и Демиан? Разве вы умеете иное, научены другому?
Согрейн выдохнул, отпуская гнев. Он не мог даже злиться на неё... да и права не имел.
— Кровное родство туманит рассудок, — тихо признал он, скорее для себя, нежели для неё, как неприятную истину, которую предпочёл бы и впредь полагать ложной, но... — Ты указала мне на справедливость запрета.
Эстель едва ли слушала.
— Ну что, что мне сделать теперь? Если выживет, поклонюсь ей в ноги!
— Если выживет! — уронил Согрейн и ушёл, не обернувшись.
Глава вторая. Круги на воде
В Добрую Весь Трей пришёл пешком: ещё лига — и пал бы конь. Даже напоенный алхимическим порошком, Задира уже не мог нести седока, и Трей оставил товарища на попечение пастуха, что наигрывал своим бурёнкам на дудке.
Пришёл на следующее утро, не в то утро чудесного возвращения к жизни "Магистра Севера", безумное утро, в котором было всё: радость, хлопоты, тревога, — но вровень через сутки.
День да ночь — сутки прочь... Срок будто бы и малый. Да не случись в Доброй Веси мимохожей колдовки с изуверским её снадобьем, да не примчи мастер Коган кармаллорскую герцогиню — уже к смертному одру... не дыши она непостижимой силой первоисточника, а паче того — не будь в ней воли и сердца спасти, Бездной пролегли бы те сутки меж Треем и последним его шансом застать друга живым.
Вот сколь многим обязан он Диане. Приведётся ли про то сказать ей, запросто, глаза в глаза? ясные, синие, живые?
Сколь узлов ты напутала, накрутила, Хозяйка!..
На неполный месяц развело их дороги; ни шатко ни валко поворачивал Предел к лету, хмарному, слякотному, мало отличному от осени в здешних худородных сторонах. Словно бы полжизни, маятного, докучного срока людского кануло в вековечное ничто.
Демиан и Трей повстречались молча и молча же обнялись. Долго пили добровесское вино, без здравиц и звона кубков, как на поминках; и лилось, шибая кабацким духом, на болотной горькой ягоде настоянное пойло.
У обоих углём обвело глаза и высушило губы. Жажда, которую не утолить всем вином Предела. Точно у каждого внутри — колодец, без дна. Бездна.
Демиан сдвинул на края стола опорожнённые кувшины и блюда с нетронутой едой. Развернул обширный пергамент, ломкий от времени, стёртый на сгибах. Движения его были небрежны и точны, и, глядя на его руки, можно было увериться, что всё это время он пил одну лишь воду. Сам Трей уверился бы в этом, если бы крепчайшее
— Смотри. — И концом пера, едва касаясь, свёл в дугу пунктир из малых точек.
Трей склонил тяжело гудящую голову. Значки, хоть и невелики, подписаны были тем же манером, что города.
Или крепости.
Рубежный, Полночь, Малая Застава, Факел, Близнецы, Горячий Камень, Старшая Сестра, за нею — Младшая Сестра...
И дальше, и здесь — от самой дремотной полуночи, где лишь птица мелькнёт белым призраком, да, укутан аршинной толщью меха, редкий зверь вдавит в наст отпечатки лап. До стеклянных песков, где воздух мерцающей кисеёй парит от зноя — опоясали Предел великие и малые крепостцы...
...по камню собранные, известью, на поту тысяч скреплённые, кровью сотни тысяч окроплённые... от которых остались ныне полустёртые имена на истлевшем пергаменте?
Да Телларион — первая и последняя застава?
Тупо толкнулось в висок осознание, дурнотное и тяжкое, как похмелье.
Ещё не сгинули пропаще два форта — ссылка для неугодных, неудобных... добровольное ли бегство, прибежище ли всем уставшим от зловония Теллариона, что загнивал, как гниёт рыба, — с головы.
Бочаг и Ледник — так когда-то прозвали их сами ведьмаки.
Первый обступили разлившиеся вольготно топи — по большей части года являвшиеся несведущему обширными луговинами, зеленевшими обильно, обманно. По утрам наплывала с тех "лугов" ядовитая хмарь, ночами снилось всякое... выползали из неведомых глыбей твари, каких и в бреду не вымыслить.
Ледник же, точно пёс, сторожил иную аномалию, и вскарабкался на такую верхотуру, где свет, преломляясь в зеркале нетающих снегов, стеклом вонзался в зрачок, а резкий вдох льдом обращался в лёгких.
— Читай, — сказал Демиан.
В стопу были сложены сплошь исписанные листы, а в них — расчёты, столбцы цифири, имена...
И Трей читал, читал, силясь постичь... и постиг, — и задохнулся в страхе, таком, какого за собой не чаял и не помнил. И поднял голову. Голову обводило кругом.
— Это... все?
— Все, — безжалостно-честно утвердил Демиан.
Трей слепо таращился на листы, будто надеялся, что невидимое перо-самописка тотчас начертает длинный перечень имён — к тем, что остались. Почти всех Трей знал лично, немногих прочих, в основном — зелёных мальчишек, едва завершивших ученичество, и древних отшельников, — заглазно.
— Это все, и каждого четвёртого занесут в списки невосполнимых потерь в случае прорыва, подобного синарскому. Такова... статистика.
— Но... как? — только и сумел выдохнуть Трей, но друг понял.
И чего было не понять? Разве не раскладывал на все лады одни и те же мысли все ночи без сна? не вертел так и эдак, доискиваясь до дна, до первопричины?
— Как — что? — с драконьей усмешкой уточнил Демиан. — Как дошли до края? Или... как нас к краю подвели?
Трею казалось, что под ним зашатался стул. Да что там — весь этот клятый мир, катящийся в тартарары.