Мир, где тебя нет
Шрифт:
Смысл слов не тотчас достиг сознания. А после накрыл погребальной плитой, отделяя от света, из белого ставшего чёрным, гася солнце — не краше сальной свечки.
Жить теперь стало не для чего. И не для кого. И не осталось никакой опоры, удержавшей бы её от падения, сумасшествия, смерти. Не осталось ни надежды, ни любви, ни веры. Даже гордости и той отныне нет, вся осталась на колких камнях под ногами.
Но нет — кое-что всё-таки у неё ещё было. И Эстель отдаст причитающуюся плату этому единственному чувству, пришедшему взамен всем прочим и на время заполнившему гулкую, как в пересохшем
Изломанная в поклоне фигурка на диво легко, опасным текучим движением поднялась с колен. Язык онемел бы, бессильный назвать прямую, как струна, раняще прекрасную некой сумрачной, неживой красотой женщину отверженной; лохмотья покрывали её плечи королевской мантией. Светлая леди Эстель Руаваль стала другой, но это по-прежнему была она.
Для Стихны же Эстель значила даже больше. Из некогда травянисто-зелёных глаз Эстель на авалларку прямо и бесстрастно смотрела её смерть.
— А какое право ты имеешь судить меня? Кто ты, чтобы вынести мне обвинительный приговор? Разве безгрешна — судить невинного? Да будь ты проклята.
Стихну колотила крупная дрожь, пока тихие монотонные слова Эстель падали комьями земли на могилу. Княжна знала, на чью могилу. Её сковал нездешний незнаемый холод — даже пальцем не пошевелить; хотела закричать, но из горла вырвался лишь писк умирающей крысы. Всё, что она знала и умела, чем свободно владела, — вмиг забылось. Сила стихии впервые не откликнулась на призыв.
Бесцветный, словно сонный голос Эстель взорвался яростью, которой не могло быть места на земле, разве только демоны принесли её из тех глубин Бездны, что и у худших грешников не достанет вины спуститься туда.
Полыхнувшая снежным сиянием фигура Эстель — последнее, что довелось увидеть в недолгой бесславной жизни благородной княжне Стихне Карунах.
(Синар, Добрая Весь. Конец весны 992-го, настоящее)
— Костёр, Эстель? До сей поры задаю себе вопрос, но ответ не является. Казнь приводил в исполнение Магистр, только он мог отменить её. Или же некто... даже не равный, но превосходящий его по силе. Я не знаю такого мага, и никто не знает. Разве что сами боги обратили долу свой взор.
(Телларион. Начало зимы 963-го)
Свет факелов лезвием провёл по глазам. Эстель вскинула руки, защищаясь от боли. Ресницы увлажнились от невольных слёз.
Она почувствовала, как с колен пропала горячая тяжесть маленького тельца: крысы с человеческим благоразумием порскнули в невидимые щели. Оставив узницу один на один... с кем? Эстель пока не видела посетителя. Для неё это не имело значения.
В последние... дни? недели? месяцы? серые зверьки были для неё единственными друзьями, и, как с друзьями, она делилась с ними куском хлеба. Взамен они дарили ей утешение.
— Кис-кис! Нет... цып-цып... Фьюуу... где же вы? — бормотала Эстель, слепо водя вокруг себя руками. — Даже и вы меня оставили... никому не нужна.
Мужчина, держащий высоко над собой факел, смотрел на узницу с брезгливым сожалением.
—
Магистр... это слово ранило острее и глубже, чем впившийся в ладонь глиняный осколок. Стало трудно дышать от безнадёжной ненависти. Пускай безумна — даже её скорбного рассудка достанет уразуметь, кто повинен в смерти мужа. Да, Магистр не своими руками убивал Эджая. Но разве вина вынесшего приговор не превыше вины приведшего приказ в исполнение?
Будь у неё силы, она убила бы, не раздумывая.
Верховный маг, в свою очередь, разглядывал оставленную первоисточником ведьму. Насколько он помнил, прежняя Эстель отличалась редкой красотой. Странно было ожидать, что все превратности: изгнание из рода, продолжительные скитания неизвестно где, наконец, заключение в телларионских застенках — пройдут для неё бесследно.
Эстель и не осталась прежней. Магистр видел похожее на измождённого ребёнка существо, укутанное в ворох грязного тряпья и слипшихся волос, с печатью безумия на лице. Теперь уж её никто не посчитал бы красивой. Но то неуловимое нечто, всегда бывшее в ней, то, что прежде затеняла внешняя красота, теперь сделалось острей, зримей, высвеченное перенесённым страданием.
Те, кто были в нём, ярились, побуждая тело немедля растерзать полупомешанную слабую женщину. Что за угроза сокрыта в той, чьих сил едва хватает на дыхание?
Их приказ нетрудно было прочесть, даже не облечённый в слова.
Убить её! Уничтожить! Наверняка, без надежды на спасение, так, чтобы не осталось и пепла. И пепел её своими руками развеять по ветру!
Взгляд Магистра встретился со взглядом, который мог бы выразить затравленную ярость подранка.
Рука узницы дрожала, но палец, словно лоза на воду, указывал на Магистра.
— Чёрная душа! — выкрикнула эльфийка. — Чёрная, порченная! Сотни грехов скалятся из твоих глаз! Спасай свою душу, пока она есть!
Магистра отшатнуло. Вой тех, кто был в нём, оглушил его.
— Казнить её, — отрывисто приказал он, сдерживая дрожь. — Нынче же!
Чересчур резко развернувшись, он вышел. Пламя колыхнулось, окутавшись чёрным смрадом.
Сопровождавший Магистра ведьмак повёл в воздухе факелом, пытаясь разглядеть приговорённую, затихшую в углу каменного мешка на припорошенном соломой полу, подтянув к груди острые колени.
Из-под завесы серых волос колюче сверкнул взгляд болотно-зелёных глаз. Окатил, будто ушатом холодной воды, немым страданием и погас, затаившись под сенью сухих ресниц.
Глаза не плачут, когда сама душа кричит и мечется, зажатая в тисках боли.
***
Разумным созданиям свойственно стремление к определённости. Но не всякое знание приносит успокоение. Знать день и час, должный стать последним, — одно из тех немногих горьких знаний. Услышав приговор Магистра, Эстель ощутила не обуявшую её дикую жажду жить, слитный протест всего её существа, не ярость и гнев и даже не спасительное опустошение, всеобъемлющую отрешённость, невозможность мыслить, сознавать...