Мир госпожи Малиновской
Шрифт:
– Да что вы, право! – возмутился Борович.
– Кое-какие заслуги у меня есть, учился, постоянно учусь, работаю как вол. И что с того для меня? Какую жизненную ценность я имею для себя самого?… Никакой. Я нужен государству как неплохой солдат и неплохой служащий, я нужен обществу как деятельный его член, быть может, нужен и семье как рабочая лошадка, но, знаете… я себе не нужен.
Голос его сделался хриплым, раздраженным, прерывистым, словно лающим. Борович охотно протянул бы к нему руку, но с Ягодой это было бы неуместно.
– Вы дурно себя оцениваете, – сказал Борович. – Вы ведь увлечены своей работой, и это дает вам удовлетворение.
– Наверняка.
– Ни одна яркая индивидуальность не ассимилируется легко, – примирительно вмешался Борович, удивленный неожиданной и необычной говорливостью Ягоды.
Майор никогда не рассказывал о себе, и Боровичу казалось: случилось нечто важное и неприятное, что и развязало ему язык. Борович терпеть не мог выслушивать исповеди. И сейчас был недоволен – тем, что пришел сюда, а уж тем более тем, что Ягода приказал подать еще две рюмки водки и нужно было выпить, чтобы его не обидеть.
Ягода шумно прихлебнул кофе и засмеялся.
– Я не о том. Вы хорошо знаете, Борович, что дело не в индивидуальности. Я не настолько уникален, а индивидуальности возникают по двум причинам: или человек перерастает окружение, или не может в нем укорениться. Впрочем, не думайте, что я вам морочу голову из-за потребности выговориться, желая возвыситься в ваших глазах. Вы ведь и так уважаете меня и признаете. Вам нет необходимости меня в этом уверять.
– Конечно, – кивнул Борович, и ему сделалось немного обидно. Он не любил, когда другие описывали его отношение к ним, поскольку в таком описании он чувствовал претензию на доверительность, на сближение, а этого он уж точно боялся.
Собственно говоря, именно потому у него никогда и не было друзей. Много раз он чувствовал к кому-то большую симпатию, порой даже привязанность и восхищение. Но как только эти отношения выходили за рамки рабочих и приятельских, как только сдвигались на личную почву, он всегда отступал. Не хотел узнавать другого, поскольку не любил, чтобы узнавали его. Было в нем какое-то странное чувство справедливости, которое приказывало ему отвечать откровенностью на откровенность, признаниями на признания. А потому он избегал контакта, и касалось это не только мужчин, но и женщин. На третьем году архитектурного факультета он едва не женился на одной из сокурсниц только потому, что та умела не говорить с ним о себе и о нем. Все романы, которые у него случались – а их было немного, – всегда заканчивались его бегством от интимности, от усложняющегося взаимного познания. Как же мало людей обладает умением прятать свою внутреннюю жизнь, оставлять ее для себя и той духовной самодостаточности, которая позволяет не лезть в чужую психику! Или хотя бы не заключать свои открытия и опыт в слова.
До этого времени рядом
– Вы знаете, что я вас уважаю. Ценю хотя бы по работе, как начальник, – вашу разумность, культуру, знания, вежливость… Нет-нет, не прерывайте, я все это не ради комплиментов. Напротив. Хочу, собственно, сказать, что вы весьма ошибаетесь в своем мнении о Малиновском. Вы раздражаетесь, когда он отгоняет клиентов, когда разговаривает с ними напыщенным тоном. Но он – нормальный. Представляет заведение и как государственный чиновник имеет право, а то и обязанность обозначать важность своих функций и важность служебного положения. И чего же вы от него хотите?
– Так ведь ничего. Но я не думаю, что он пыжится ради государственного престижа или ради служебного положения, – сыронизировал Борович.
– Это уже не наше с вами дело. Речь о том, что все у него выглядит, как нужно, а если Малиновский делает нужное дело, находя в этом и собственное удовлетворение, – его счастье. Благодаря этому служба становится частью его личной жизни. Наполняет часть его жизни. Будем искренни: у вас, господин Борович, служба отбирает часть жизни, вы работаете только ради зарплаты. Работаете на совесть, не стану отрицать, но только ради денег. Я работаю, потому что работа заменяет мне жизнь, а Малиновский из нас троих – более всех человек. Он живет. Не думайте, что я шпионю за ним. Просто сложно не видеть и не слышать. Одевается тщательно, одевается с шиком, ходит на каяке, флиртует, тут пойдет на бал, там – на танцплощадку, здесь – к знакомым. Он живет. В конторе живет, на Висле живет… хе-хе… с женщинами живет. И ни я, ни вы таким искусством не владеем.
– Майор, – возразил Борович, – но каков уровень его жизни, его интересов?
– Это другая проблема, абсолютно другая проблема, – вскинул голову Ягода.
– Но проблема существенная.
– Нет. Абсолютно незначительная. У него есть радость жизни – и все.
– Я ему не завидую, – с презрительным равнодушием вздернул брови Борович.
– Потому что вы думаете о качестве жизни. Я ему тоже не завидую, его интересам, но завидую тому, как они наполняют его существование. Важно оставаться в течении, стать частью этого течения.
– Но куда это течение несет?
– А все равно куда, – пожал плечами Ягода и, развернувшись, крикнул: – Кельнер! Две водки!
– Не многовато ли? – осторожно возразил Борович, у которого уже слегка кружилась голова.
– Мелочи, – отмахнулся Ягода. – Так вот, я тоже вижу изъяны и слабости Малиновского. Он, естественно, не орел. Но таким-то на свете легче, среди людей легче. Он среди них чувствует себя пристойно, они его считают своим. Лучше знают, лучше понимают. В бриллиантах нужно разбираться, чтобы отличить их от стекла и оценить, нужно иметь, на что их надеть, а повседневные деньги значимы всегда и для каждого.
– Если они не фальшивы.
– Или если подделаны так, что могут сойти за настоящие. И говорю вам, Борович, вы недооцениваете этого парня. Я не удивляюсь, что он имеет успех у людей и особенно у женщин. Между нами говоря, такой красотой может похвастаться не всякий парень. А женщин подобное привлекает. Кроме того, он ловкий, может очень высоко подняться… Да… Ну, ваше здоровье!
– Но – по последней, – предупредил его Борович.
– Согласен. Кельнер! Счет!.. Позвольте, я заплачу.