Мир наступил не сразу

Зуев Владимир Матвеевич

Велик тоже ждал. Но письма вдруг почему-то перестали идти, и он не находил себе места. М работа не отвлекала: посевная кончилась, наступила «большая перемена». Читал, играл с ребятами в войну, выпускал стенгазету, ходил на Навлю за щавелем и другой съедобной травой. Но разве заслонишься от тревожных мыслей?

Как-то перед вечером зашел к нему Иван Жареный.

— Слушай, маршал, есть предложение: поеха-али-ка на У-ук-раину, Хоть хлебца чистого поедим вволю, А то ведь совсем отощал. Скажешь — нет?

— А где ты его возьмешь, хлебец-то?

— Наймемся

на работу. А нет — по-обираться пойдем.

Сползла с печи Манюшка, села у стола, склонившись подбородком на руки, и внимательно стала смотреть на Ивана.

— А нешо там есть чистый хлебушек? — спросила она.

— Говорят, есть. Васька Бык приехал с Западной Украины — вот та-акая ряшка! Говорит, и понятия не имеют подмешивать в хлеб. Чистенький, как золото.

— Поедем, Велик, — сказала Манюшка. — А то меня ужака совсем дожрет.

Ну вот, и куда с такой ехать? — недовольно пробурчал Иван. — Придется и по вагонам лазить, и под вагонами, и… не знаю, где еще. Вон послухай-ка, что Ва-аська рассказывает…

— Знамо дело… А мы лазили и на вагоны, и под вагонами, правда, Вель? Так что, может, я еще и тебя могу поучить, — она глянула на Велика, сгорбившеюся на лавке, на его наморщенный лоб, поняла: соображает — ехать или не ехать, взять ее или не брать. — Если меня не возьмете, я тут помру, ей-богу, вот увидите.

«А чего а не съездить? — подумал Велик. — Дни побегут быстрей, и подкормимся, и не будешь каждый день с утра до вечера ждать почтальона, а потом всю ночь думать, что с отцом».

— А куда поедем-то?

Иван поерзал на конике, усаживаясь поудобнее.

— Я ж сказал: на У-украину.

— А Украина что тебе — станция? Слезай — приехали?

— Ну… Забыл я. Не беда — Васька дорогу знает.

— А мы что, с ним? — набычился Велик.

— Ну и что? — Скрывая смущение, Иван начал потирать легонько подушечками пальцев рубим на лице. — Все ж как-никак знает, куда ехать, и как ехать, и… му-ужик уже, скоро в армию заберут.

Велик вдруг обиделся.

— Подумаешь, мужик! Не в том дело, что по годам старше. Он например, не в комсомоле, а я в комсомоле, и он будет мною командовать?

— Командовать он за-ахочет, это точно. Ну, дак а как же иначе? Раз ведет, значит, командир. Другое дело, если начнет выкаблучиваться… Нас двое, что ж мы станем пятки ему чесать?

— Пятки, пятки… при чем тут пятки? — пробормотал Велик. Он не знал, что возразить Ивану, тот правильно говорил, но все его нутро восставало против Васьки Быка. — Вот скажи: чего он в комсомол не вступил?

— Ну, допустим, не хочет. Я как-то слыхал — с Заряном они ругались. Не знаю, из-за чего там у них затеялось. Васька кричит: «Подумаешь, комсомольцы! Если захочу — завтра безусловно буду в комсомоле!» А Зарян ему: «Ну захоти! И поглядишь, как мы тебе, уркагану, трусу, дадим от ворот поворот! Думаешь, мы забыли, как из-за тебя немцы чуть не расстреляли наших журавкинских ребят? Не забыли — вот она, памятка». И постучал по своей резиновой ла-адони.

— Ага, ну вот видишь.

— Что «видишь»? Я тогда на Навле

с вами не был, знаю только по рассказам, что Васька украл у немцев топорик, и они хотели за это всех ребят пострелять. Всю вину взял на себя Зарян, и они отрубили ему руку. Ну, это все ясно. Я ж и не говорю, что Ва-аська Бык золотой человек. Просто — знает дорогу, а мы не знаем. Он ищет себе компанию. Потому и просил с тобой поговорить.

— Не поеду с Быком, — глядя исподлобья, сказал Велик.

— Да ка-акой у тебя резон? — начал злиться Иван. Белые рубцы на его лице зарозовели. — Резона-то нет. Ну, не комсомолец, и черт с ним! Не в атаку ж мы — всего-навсего побираться. Скажешь — нет?

— Не поеду с Быком, — упрямо повторил Велик, сам не понимая своего упрямства. — Ты — как хочешь. А мы с Манюшкой вдвоем не пропадем.

Сейчас же Манюшка вскинула голову.

— Иди, иди, обойдемся без всяких тут… Шлепай к своему Быку… и спаси вас господь.

Иван поглядел на Велика, на Манюшку, рассмеялся.

— Верный у тебя щенок. Чуть большая собака забрехала — сразу начинает подтявкивать. Скажешь — нет?

— Неверных не держим, — улыбнулся и Велик.

— А ты не обзывайся, змей Жареный, — обиделась Манюшка и полезла на печь.

Вышли затемно — до Навли было восемнадцать километров, топать да топать. Двинулись не гатью, а тропинками в обход деревень, через луга, кочкарники и кусты. Пешие все ходили этим путем, потому как считалось прямее и ближе, а так ли это и насколько ближе — никто не знал.

Тропинки были плотно утрамбованные и широкие. Велик и Иван шли рядом, Манюшка сзади. Налегке шагалось ходко. Изредка перебрасывались случайными фразами, а больше молчали — каждому было о чем.

У Велика в холщовой сумке, что ерзала по спине, лежали еще две свернутые пустые сумки, под ними последняя пригоршня желудей. Приятно тяжелила ношу полуковрига хлеба. Велик перебирал в памяти подробности вчерашнего вечера, вернее, его конца, когда он пошел провожать домой Таню Чуркову.

В общем-то, ничего особого не было — шли, разговаривая о том о сем, потом сидели в ее палисаднике, на завалинке между окон, шепотом обмениваясь незначащими словами. Между прочим он сообщил, что завтра в это время уже во-он где будет. И тут Таню как будто подменили. Она начала суетиться, ерзать, вздыхать и болтать всякую ерунду, вроде того, что, мол, когда ж мы теперь свидимся и будет ли он скучать по ней. Потом она сходила в хату и вынесла эту самую полуковригу. Он было взъерошился: «Ты что?» Но Таня сказала:

— Если не возьмешь, я… я не знаю, что сделаю… я тебе глаза выцарапаю… или вцеплюсь в тебя и буду кричать и плакать, пока народ не сбежится. Опозорю… А скорей всего, я просто помру. Вот. — Голос у нее дрогнул, и Велик услышал, как она глотает слезы.

Он понял, что его намерение отказаться от хлеба неуместно, что это не подачка, а дар от чистого сердца и с любовью. Он положил его на колени, посопел, справляясь с непрошеной слезой, и прошептал:

— Попадет тебе.

— Молчи, молчи.