Мир наступил не сразу
Шрифт:
До угла оставалось шага два, когда раздался хриплый окрик:
— А це що за одым? А ну, руш сюды!
Неверно ступая ослабевшими ногами, Велик подошел.
— Хто такий? — уставился на него чубатый.
— Мы тут работаем.
— О? — удивленно воскликнул хлопец. — Москали? Що таке?
— Роблять у нас, — поспешно сказал Микола. — Наймиты.
— Хм. — Он наморщил лоб, не спуская глаз с мальчика, подумал. Потом пожал плечами, потрогал кобуру. — Ну, ну, — и пошел в хату.
— Надо же было тебе выползти! — с досадой и со злом вполголоса сказал Микола и последовал
Велик вернулся на свое лежево. Но спать уже не хотелось. Его била мелкая дрожь. Еще не разобравшись до конца в том, что случилось, он уже понял, что стряслась беда. Непоправимая. И нельзя медлить ни минуты, пока бандеровец (или бандеровцы, если он тут не один) не спохватился. А он обязательно спохватится. Протянув руки в стороны, Велик начал одновременно трясти за плечи Манюшку и Ивана. Девочка вскочила сразу. Вскрикивая: «А? Что?» — села, стала протирать глаза. Иван заерзал, начал отбиваться. Но скоро тревожный Великов полушепот: «Вставайте, уходить надо, бежать» — пробудил и его.
— Что такое? Что?
— Буди Ваську, живо!
От всей этой возни Васька проснулся сам. Лениво раскинув руки, спросил:
— Что вы щебутню подняли? Имею я право отдохнуть, в конечном счете?
— Бандеровцы, — шепотом сказал Велик. — Надо драпать.
Васька повернулся на бок, прикрыл глаза.
— Ну и что? Нужны мы им, как собаке пятая нога.
— Да ты что? — Велик опешил: неужели он не понимает? — Мы ведь свидетели.
— Откуда они знают? — Васька зевнул. — Будем тихо лежать, хозяева, я думаю, не выдадут.
— Меня видели. Я на двор выходил.
Васька открыл глаза, уставился на Велика, соображая.
— Дернуло же тебя попасть им на глаза! Теперь вот думай… Ну, побежим, к примеру. Нешто от них убежишь, если, допустим, они нас не хотят выпустить?
— Надо где-нибудь схорониться. Да хоть в соседнем сарае. Пересидеть. Не вечно же они будут в селе.
— Черт его знает… — Васька сел, потянулся.
— Ну, вог что, — разозлился Велик. — Мы уходим, а ты как хочешь.
— Ишь ты, командир какой! Как же — ма-аршал! — Васька сплюнул. — Ну иди, хоронись, а я погляжу, в какой сарай вы залезете. Это мне, естественно, пригодится.
— Хватит трепаться! Из-за тебя…
Скрипнула дверь. В сером проеме замаячила фигура Миколы.
— Ходимо до хаты, — каким-то странным, полузадушенным голосом сказал он. — Кличут.
— Ну вот, — сокрушенно сказал Велик. — Эх!
В хате за столом сидели трое: грузный седой мужик с висячими усами, рядом с ним длинный, тонкошеий, горбоносый, а напротив них — уже знакомый Велику чубатый хлопец. Стол был уставлен глиняными мисками с салом, домашней колбасой, огурцами и помидорами, луком, хлебом. Посередине дымились вареники в большой зеленой миске, рядом торчала литровая бутыль с самогоном. Хозяин, сложив руки на коленях, сидел сбочь стола, на табуретке, хозяйка возилась у печки.
Введя ребят в хату, Микола остался стоять за их спинами у порога. Горбоносый начал разглядывать журавкинцев с каким-то жадным любопытством, как будто пытался высмотреть в них что-то для себя важное. Чубатый повернулся и окинул каждого с ног до головы. Седой скользнул по ним тяжелым
— Усе ж якось, пане четныку…
— Я ж казав уже, — вскинул на него тяжелые глаза седой. — Нам — що, мы пышлы в лис и шукай витра в поли. А ось що буде з вами… То и нам не байдуже — до кого прыйдемо, як вас не стане?
Васька, сразу сообразив, что к чему, закричал:
— Дяденьки, мы будем молчать, ей-богу, честное слово, век свободы не видать!
— Мовчи, москаль, тебе не пытають! — цыкнул седой.
Но Ваську уже невозможно было остановить. Бегая по лицам округлившимися, побелевшими от страха глазами, он молил, просил, требовал:
— Да меня-то за что? Вот он комсомолец, этот собирается вступить, эта пионерка… А я нигде не состою… Я и с немцами дружил, и вчера только советскую власть хаял, скажи, Микола! Я не согласный, безусловно, свою жизнь отдавать не знаю за что. А молчать я буду, как глухая стена, клянусь вам, поверьте мне!
— Ну ось бачиш, — сказал хозяину седой. — Отрутне насииня, бисови онуки{Отравленное семя, чертовы внуки.}. Ты вирыш, що воны будуть мовчать? Оцей комсомолыст, напрыклад. Ну-ка йды сюды, — глянул он на Велика и, когда тот приблизился к столу, спросил: — Розкажеш про нас чи будеш мовчать? Якщо мы тоби залышимо життя, даш слово, — он усмехнулся, — чесне комсомольске слово дасы, що никому ничого не скажеш?
Велик как будто уже умер — такой ужас сковал его. Ему хотелось закричать: «Да, я буду молчать, не пикну, не убивайте меня!» Но он понимал, что этим делу не поможешь, только унизишь себя и умрешь опозоренным. У них нет выхода: они ни за что не поверят, хоть землю ешь. И будут правы: вырвавшись от них, Велик молчать не будет, хоть какую клятву даст им тут со страху.
— Ну, що ж ты мовчиш, москальку? Просы, меже я и змылуюсь. Мы ж не звиры. Ну?
Молчание было тяжелым и нлотным, как камень, и гнуло к земле.
— Ну ось бачиш, Олекса Хомыч, — сказал, седой хозяину. — Вин навить пидмануты не пробуе. Вин усе розумие.
По знаку седого — легкому шевелению пальца — чубатый охватил ладонью Великово лицо и отпихнул мальчика к порогу.
— Ось Микола и зробить те, що треба, — вставая из-за стола, сказал седой. — Опробуе свий автомат и постриляе по живий мишени. По живий — це зовсим не те, що по намалеваний.
Микола дернулся к столу.
— Я не можу, пане четныку.
— Эге, не можеш. Як то не можеш? Хочеш боротыся за самостийну Украину и руки не загрязныты? — Это он говорил уже на ходу. — А може хочеш маты козырну карту на деякий случай? Ни, Мыколо, хочеш не хочеш, а сегодни ты станеш нашим кровным братом. Пишлы.
Сникший Микола дрожащей рукой налил полный стакан самогону, выпил и, не закусив, пошел вслед за всеми.
Шли гуськом через сад, потом межами через картофельное и пшеничное поля. Впереди саженно вышагивал длинный, за ним поставили Ивана, Ваську, потом тяжело, но быстро двигался седой в свитке и мазепинке, дальше следовали Велик, Манюшка, за ними Микола и чубатый. Бандеровцы, включая Миколу, держали автоматы наизготовку.