Мир приключений 1986 г.
Шрифт:
Домой мать не привезли. Мальчишка не мог уразуметь, с чего это вдруг вечером собрались соседи и знакомые, пили вино, женщины плакали, ласкали его, целовали, угощали конфетами и пряниками и называли непонятным словом «сиротинка».
Отец приехал спустя две недели.
— А где мама? — задавал вертящийся на его коленях малыш извечный вопрос детей, рано теряющих родителей. — Когда мама придет? К ма–а–ме хочу. — Он хныкал и канючил, уже не обращая внимания на игрушки — гостинчики, как он их называл, — которые привез отец.
— Уехала мама. Ненадолго. Приедет скоро, приедет, — машинально повторял отец, гладя сынишку по кудрявой голове…
Это поглаживание растравляло ребенка, напоминало ему о матери, когда она, причесывая
— Ах ты мой ушастик! Да какие же у нас розовенькие да прозрачные ушки! Так бы и съела. Ам!
В приземистый, аккуратный, под тесовой крышей домик на Нагорной, утопающий в зарослях разлапистой акации и сирени, пришла беда…
И когда Лешка, поверив, что мать скоро приедет, сладко причмокивая губами, уснул в своей кроватке, отец и бабка, удрученные горем, стали думать, как жить дальше.
Все приходилось круто менять. Бабке стукнуло семьдесят. Она хотя и выглядела крепкой, но накормить, одеть, обуть непоседливого мальчугана и уследить за ним физически не могла.
Морская карьера отца кончилась. Он списался с судна и устроился в порт, в ремонтные мастерские. Отец так больше и не женился.
Утром, после завтрака, он уходил на работу, а Лешка с ватагой таких же босоногих и исцарапанных сорванцов бежал в Гнилой угол или на Чуркин мыс дергать в заливе большеголовых, рогатых и пучеглазых бычков или, захватив немудреной еды — краюху хлеба и луковицу, — отправлялся в сопки, отроги которых начинались прямо в городе. К приходу отца он прибегал домой. Наскоро ополоснувшись, почистив щеткой штаны и рубашонку, умилостив бабку корзинкой грибов или неполным ведром воды из колонки, мальчишка садился у окна и с нетерпением ждал: вот–вот заскрипит и хлопнет калитка, радостно, с повизгиванием, затявкает дворняга Шарик, прошуршат подошвы отцовских ботинок по дорожке из битого кирпича. Отец войдет в кухню, большой и сильный, в синем форменном морском — правда, уже без нашивок на рукавах — кителе с золотыми, в якорях, всегда начищенными до блеска пуговицами, снимет фуражку с «крабом» и нахлобучит ее на темную головенку сына. Потом, подхватив его под мышки, с радостным хохотом трижды подбросит к самому потолку, повторяя невесть откуда и как пришедшею к ним присказку «Космонавты! Космонавты! Ко–о–осмонавты!», хотя в те времена о космосе еще только мечтали.
Лешка, задыхаясь от удовольствия и захлебываясь смехом, будет взлетать, как он говорил, высоко–высоко. Волосенки разлетятся в стороны, глаза загорятся восторгом и немножко страхом. Отец, покружив его и перебросив с руки на руку, поставит на пол и, оглядев со всех сторон, спросит:
— Так как у нас дела на полубаке? Порядок или что?
Лешка серьезно ответит: «Или что» — и, торопясь и проглатывая слова, заглядывая отцу в глаза, сообщит о последних событиях, изредка косясь на хлопотавшую у плиты бабку — не выдала бы, чего доброго. Потом они сядут ужинать, а отец под домовитое гудение пузатого, в медалях и позеленевших разводах медного самоварчика станет рассказывать бесконечные истории о моряках, дальних походах и чужих таинственных странах, о том, какие там люди, диковинные звери, разноцветные птицы, умеющие даже говорить.
Разрумянившись от хлопот, бабка станет недоверчиво качать головой, ахать и удивляться, поминать то бога, то дьявола. Потом они с отцом выйдут посидеть на скамеечке в небольшом садике (дом и сад — пять яблонь, вишенник и несколько кустов черной смородины и малины — купил еще дед, бабкин муж, бывший лоцман). Или отправятся гулять по улицам города, убегающего огоньками на склоны сопок.
В школе Лешка, надо отдать ему должное, учился почти на одни пятерки. Правда, было и такое: в дневнике появилась запись, что классная руководительница приглашает родителей в школу, — уж очень непоседливым был мальчуган. Сын никогда ничего от отца не скрывал — с самого начала повелось у них говорить
Когда Алексей уже вступил в комсомол и заканчивал девятый класс, умер отец. Возвратился как–то вечером с работы бледный, расслабленно и устало опустился на жалобно заскрипевшую табуретку, расстегнул крючки у ворота кителя, скорее выдохнул, чем сказал:
— Плохо мне что–то, Леша, принеси водички, сынок.
Бабки дома не было — ушла к соседке. Когда он прибежал из кухни с железным ковшиком воды — к этому времени уже провели и газ, и водопровод — и, открыв кран, долго ждал, чтобы струя стала ледяной и звонкой, отец сидел свесив голову на грудь, вытянув ноги и опустив почти до пола застывшие руки.
Мальчишка оцепенел от ужаса. Затем бросился к отцу, тряс его за плечи, повторял, стуча зубами:
— Папа, папочка, ну, что с тобой, папа?!
А когда понял, что произошло непоправимое, дико, в исступлении, закричал и свалился на пол.
Леша остался с бабкой, которая, казалось, словно навсегда засохла в каком–то однозначном состоянии, как вяленая рыба, и, несмотря на летящие годы, не менялась, лишь стала молчаливой и одевалась в черное.
Так и жили. Алексей поступил в мореходку и переехал в училище. По субботам и воскресеньям он приходил к бабке, и они, приодевшись, шли на дальнее кладбище, где была могила родителей.
Бабка скончалась, как рассказывали, тихо и незаметно, когда Алексей, после третьего курса, проходил в море практику. Соседи обмыли и похоронили старушку. В домике на Нагорной прочно поселилась тишина, молодой курсант теперь редко сюда наведывался.
Наконец настала последняя, преддипломная практика, через полгода Бахусов должен был распрощаться с училищем и пойти в море, как отец. Да, многим он был обязан ему. Правда, осознать и оценить это полностью смог лишь позже, и, когда он вспоминал об отце, в душе появлялась острая, щемящая боль и грызло чувство неосознанной вины за те огорчения, которые, как ему казалось, он причинял отцу при жизни…
***
Сумико снова принесла им по чашечке свежего, горячего чая. Токуда ни разу не перебил рассказ моряка, слушал внимательно, изредка в знак согласия покачивал головой или на какое–то время задумывался. Его жена сидела в стороне, положив локти на столик, подперев ладонями щеки, и затуманенными глазами смотрела на Бахусова, время от времени смахивая набегавшие слезы. Первым молчание нарушил Токуда.
— Ваш отец был достойным человеком. Он понимал и прекрасно отдавал себе отчет, что с людьми на всю жизнь остается их детство и именно тогда в юную душу и нужно сеять семена добра, заботиться о молодых прорастающих побегах, оберегать их, дать возможность укрепиться корням. — Токуда опустил голову, на лбу глубже обозначились морщины. — Он привил вам любовь к морю, сам был моряком, а люди этой профессии в большинстве честны и благородны.
Несколько минут они молчали, каждый переживал повествование по–своему, будто пропускал через запрятанный глубоко, в самом сокровенном уголке сознания, фильтр.
— Я прервал вас, извините. — Токуда улыбнулся одними глазами. — Продолжайте, пожалуйста. Как же вас прибило к нам сюда, к этому далекому и пустынному берегу?
Глава V. ЦУНАМИ
Бухта, куда зашел «Алмаз», вытянутым сердечком врезалась в остров, расположенный на юге Курил. В ее острую оконечность впадала маленькая, но быстрая и глубокая речушка, клокочущая мутной, в грязноватой пене, водой. Устье ее образовало небольшое плат, зажатое с обеих сторон сопками. По плоским и каменистым берегам раскинулся рыбацкий поселок — несколько деревянных, то рубленых, то щитовых, с засыпкой, домиков, окруженных сарайчиками, навесами для сушки рыбы, плетнями огородиков. Равнины не хватало, кое–где постройки взбегали вверх, ютились на террасах по склонам.