Мир приключений 1986 г.
Шрифт:
В период «Токугава», с 1603 по 1868 год, эти люди уже официально считались неполноценными и обитали в трущобах, по–японски — «бураку». Их обязывали носить особой расцветки одежду со специальным кожаным значком. Так длилось до 1868 года, когда император Мейдзи сначала отменил касту самураев, а в 1871 году — и старые сословные деления. Но равенство осталось только на бумаге, в жизни же ничего не изменилось. Бывшие «нелюди» были занесены в «семейные» списки и стали «новыми подданными». Каждый имеет право в муниципалитете проверить эти списки, а при бракосочетании их проверяют и официальные органы. Стоит знать место рождения или адрес, чтобы выявить, что вы буракумин со всеми вытекающими последствиями.
Протестовали ли сами эта? В двенадцатом году правления Тайсе, то есть в 1922–м, в поселках Кавой и Миякэ произошел настоящий бой между шестьюстами эта, вооруженных палками,
Токуда поднялся со стула, подошел к шкафу, раздвинул стекла и достал тонкую пожелтевшую брошюрку.
— Вот что эта писали о себе в прокламациях, я прочту вам: «Мы сдираем шкуры с убитых животных, а с нас. живых, сдирают кожу. Мы вынимаем сердце из мертвых животных, а из нашей груди вырывают теплое, живое сердце. А ведь мы тоже люди, в наших жилах течет красная человеческая кровь…» — Капитан захлопнул книгу и поставил за стекло. — Насколько мне известно из радиопередач, сейчас эти обездоленные основали в Осаке свою организацию — «Союз борьбы за освобождение». Эта не смирились со своей участью, они борются. Мне кажется, в конце концов их усилия не пропадут даром — справедливость должна восторжествовать. Всем сердцем я на их стороне и желаю успехов в их праведном деле.
Капитан помолчал, словно собираясь с мыслями, и неожиданно, горько усмехнувшись, добавил:
— Представьте себе, молодой человек, некоторые современные исследователи–статистики, как наши, так и американские, приводят различные данные, якобы подтверждающие неполноценность эта, негров и прочих цветных. Основной–де процент преступников и других социально опасных элементов составляют именно они, эти отверженные люди. Какая гнусная подлость! Какая вопиющая и беззастенчивая ложь! Все тут поставлено с ног на голову, извращено и фальсифицировано. Кто довел их до этого? Кто толкнул на столь ужасный путь, отрезав все дороги к иной жизни? Кто виноват в их трагедии? Я глубоко убежден: они обычные нормальные люди, но дискриминация, издевательства и глумления, лишение работы, всяческие ограничения и притеснения оставляют единственную стезю: чтобы не умереть с голоду, они идут на преступления. Я уверен: если бы им создали терпимые условия существования, многие бы прославили человечество добрыми и выдающимися деяниями. Вся болтовня об их неполноценности или, как выражался Гитлер, «недочеловечности» — людоедский бред.
Вот в такой семье и появился Ясуда. Постоянные унижения и обиды озлобили ребенка, а впоследствии и юношу. Увязав фурусики — узелок с немудреными пожитками, — он сбежал из дому и сделался, подобно тысячам, маленьким жестоким волчонком. До армии бродяжничал, скитался по городам и весям. Затем недолго шалопайничал в порту, сменил несколько самых низкоквалифицированных профессий и в конце концов, совершенно не задумываясь о последствиях и не заглядывая в будущее, пришел к выводу: надо заниматься тем, что требует мало сил и энергии и хорошо оплачивается. Но Ясуда был слаб и телом, и духом, а там, в том окружении, куда он попал, царил только один закон — крепкий кулак, жестокость и отчаянная, безысходная дерзость.
Постепенно он скатился на самое дно, стал промышлять сводничеством, торговлей наркотиками и мелким воровством. За какую–то темную историю ему грозила тюрьма — единственным спасением было добровольное вступление в армию.
— Его могли взять в армию, когда ему грозил суд? — удивленно поднял брови Алексей.
— Конечно. Это помогло многим избежать заслуженной кары, хотя были и такие, которые предпочитали тюрьму армии. В спецчастях он освоил профессию радиста, и его перевели на Парамушир; точно не знаю, но там он, кажется, натворил еще что–то, на этот раз более серьезное, и опять ему ничего не оставалось, как снова проявить свои глубоко патриотические чувства, — Токуда усмехнулся, — и согласиться с предложением командования добровольно изъявить желание стать самоубийцей — принести свою жизнь на алтарь императора и отправиться на этот остров.
Тут, как мне кажется… Может быть, я и ошибусь но он наконец почувствовал к себе человеческое отношение. Не парадокс ли? Не найти сочувствия у живых и обрести подобное среди людей, по сути дела давших согласие сделаться трупами. Во всяком случае, пока ничего плохого о его поведении сказать не могу.
Мне думается, просто сейчас его ничто не интересует. При кажущейся активности он может целыми днями валяться
— А кому пошли деньги за его жизнь? — перебил Алексей.
— Скорее всего, сестре. Она живет в Кобэ.
— Скажите, а вы… — Он немного поколебался, не зная, как более уместно назвать Сумико. — Вы с вашей женой?.. Почему согласились пойти в самоубийцы?
— Длинная история. Впрочем, торопиться некуда, чего–чего, а времени у нас достаточно. Я неохотно рассказываю об этом, да и некому, но, если вам интересно, слушайте. Тем более, мне показалось, что вы задали этот вопрос не из праздного любопытства… — Токуда помолчал. — Я вырос на Сахалине, в глубоко религиозной, потомственной самурайской семье. Выезжал только учиться в Иокогаму, где окончил университет, стал историком, и вернулся домой, собираясь целиком посвятить себя науке. Мой отец был богат и неглуп, но беззаветно предан традициям своего старинного рода. Когда я возвратился, для меня уже подыскали невесту из такой же патриархальной, самурайской семьи. Излишне говорить, что ее я не только не любил, но и видел–то всего раза три. А у меня, еще с юношеских дней, была пылкая и романтическая любовь — дочь нашей служанки Сумико Мицу. В семье, к которой я принадлежал, невесту выбирают родители. Деньги идут к деньгам. Знатность к знатности. И в этом испокон веков никто не видит ничего дурного. Со временем супруги привыкают друг к другу, надо отдать должное — в подавляющем большинстве японки заботливые матери и покорные, верные жены Но расстаться с Сумико было выше моих сил. Тем более что я пользовался не менее пылкой взаимностью. Мы с ней прекрасно отдавали себе отчет: спорить с родными бесполезно, они никогда не нарушат традицию, а у меня не хватит духу, чтобы обесчестить навеки семью невесты. Ведь, отказавшись от брака с Сумико, я наносил ей оскорбление. «Очиститься» ока могла, только лишив себя жизни. Вопрос был решен. Я женился на Сумико, а спустя три месяца добровольно вступил в армию, что, разумеется, вызвало восторг во всем нашем клане, и отправился на Парамушир. Видите, у нас армия — прямо–таки панацея от всех несчастий Само собой разумеется, следом за мной — к тому времени окончив школу медицинских сестер — отбыла Сумико–сан. Скажу больше: мы договорились с ней, ибо через месяц после свадьбы она стала моей фактической женой. Опьяненные своей любовью, никаких планов на будущее мы не строили, жили по принципу: сейчас хорошо, а там посмотрим. Когда меня вызвал генерал и предложил остаться на острове как камикадзе, я, нисколько не колеблясь, согласился. Больше того — обрадовался. Правда, я не повязал голову флагом Страны восходящего солнца, не кричал, как положено по ритуалу: «Тенно хейко банзай» — «Да здравствует император», — но был доволен. Узнав об этом, Сумико решила тайно остаться со мной — официально ей это запрещалось как женщине — и была счастлива.
Из всех четверых только она и я знали: взрывать базу мы не станем, а, оставаясь для родственников погибшими героями, обретем любовь в полной изоляции от мира. Так мы оказались тут. Прошло более четверти века, но я да, мне кажется, и она ни на секунду не пожалели о сделанном. На Варудсиме похоронен наш ребенок, мой сын, — он умер в сорок восьмом году, едва начав говорить, от неизвестной скоротечной болезни. Здесь же умрем и мы, вместе. У нас, японцев, есть такой обычай, скорее, ритуал… Правда, он не касается семей потомственных самураев. Если молодые люди не могут соединить свои судьбы, они отправляются на прогулку в долину Любви на Хонсю, к вулкану Михара, и там, проведя вместе ночь, взявшись за руки, бросаются в кратер. До Хонсю далеко, но вот вулкан тут есть — правда, бросаться туда мы не собираемся: мы счастливы.
— И вам никогда не хотелось очутиться снова среди людей, своих близких, друзей, в родных местах? — недоверчиво спросил Бахусов.
— Никогда. Самый близкий для меня человек всегда рядом, а самое родное место — то, где Сумико.
— Ну а родина? Неужели у вас не возникало желание снова вернуться туда, где вы родились?
— Никогда. У нас нет родины. Она развращена и растоптана злом и жадностью, отравлена радиацией американских бомб, сведена с ума вероломной истерикой политиканов. Она, словно одержимая амоком, несется сквозь Авике и Раурава — агонию и стенание (два последних из восьми кругов огненного буддийского ада). Нам нет до нее дела, как и ей до нас. Мы счастливы на этом диком клочке суши, среди первозданной природы и моря. У нас нет никаких забот, нам не дергают нервы и ничем не грозят. Здесь мы свободны и независимы и телом и духом. Тут наше новое отечество, и мы будем ему преданы до конца.