Мир приключений 1986 г.

Булычев Кир

Помню чей–то стон, хрипение. Это Борис. Борис, с которым вместе кончали училище в Харькове. Я потянулся к нему, но неодолимая сила отбросила меня в сторону, швырнула на пластиковую перегородку, вдавила в нее. Лопалась пластмасса, металл закручивало спиралями, как бумажные ленты. Хрустели кости, и я понимал, что это мои собственные. Как сказал бы Борис, других у меня не будет. Но и тогда — помню отчетливо–я успел подумать и порадоваться, что в кресле второго бортинженера нет на этот раз Глеба. Впервые с тех пор, как он начал летать на «Омеге», он не был со мной в одном экипаже. Это мое самое большое везение.

Мне становится стыдно за эгоизм этой мысли. Как будто кто–то

может подслушать ее. Кто же? Борис? Он был верным другом. Другого такого у меня не будет…

Почему я думаю о нем в прошедшем времени?

И опять вместе со сладко–тошнотворным туманом, окутывающим мозг, возвращается бессмысленная надежда на то, что происшедшее, непоправимое мне только почудилось. Я чувствую, как губы складываются в дурацкую усмешку. И только громада корабля высится непререкаемой реальностью. Если, конечно, глаза не лгут…

Мне становится по–настоящему страшно за свой рассудок. Ведь дошло до того, что я перестал доверять собственному зрению. А светофильтры скафандра? И они лгут?

Сжимаю кулаки, собираю волю в кулак, говорю себе: «Авария произошла на самом деле. Ты, Подольский Матвей, бортинженер, космонавт первого класса, находишься рядом с кораблем, в котором остался весь его экипаж. Кроме тебя. Все остальные мертвы».

Теперь я вспоминаю, что на корабле остались аккумуляторы, лекарства, установки для производства пищи — все, что крайне необходимо для жизни человеку. Меня знобит от предчувствия скорой гибели, и, ужасаясь, я одновременно радуюсь своему ужасу, потому что он свидетельствует: могу предвидеть, рассуждаю правильно — значит, в своем уме. Скоро иссякнет запас воздушной смеси и энергии для подогрева скафандра, истощится запасной ранец — и я останусь с космосом один на один. Он раздавит меня и не заметит этого.

Подобную беспомощность и отчаяние я пережил в детстве, когда перевернулась лодка. Я, только что игравший в неустрашимого Колумба, барахтался в ледяной воде, как котенок, бил по ней изо всех сил руками и ногами, пытался оттолкнуть ее от себя, вопил, когда мог, с остервенением выплевывая воду, звал на помощь. Там было кого звать — были родители, товарищи, просто знакомые и незнакомые люди. Да и враждебная — на некоторое время — среда была хорошо знакомой. Я знал, что воду можно выплюнуть, что с волной надо бороться, что течение удается преодолеть. Как я мечтал поскорей стать взрослым, научиться плавать и ничего не бояться!

А теперь, когда я набрался опыта, закалился, то встретился со средой, перед которой стал беспомощнее младенца.

Большие колючие звезды смотрят мимо меня. Им нет до меня никакого дела. Мне кажется, что лучи одной из них вытягиваются, — невольно пытаюсь вжать голову в плечи, будто звездный выброс может мгновенно достичь меня.

Чернота неба все больше бледнеет, размывается, с одного края подсвечивается сине–багровым спиртовым пламенем — там готовится взойти местное светило. Приборы корабля доносили нам, что его корпускулярное излучение в семь раз жестче излучения Солнца в спокойный год. Здесь нет атмосферы, и я знаю, что оно уже вторгается в меня даже сквозь трехслойную оболочку скафандра, начиненную поглотителями. Часа через три–четыре оно достигнет убойной силы…

Схорониться в корабле я не могу — после аварии и повреждения атомных стержней в двигателях радиация там во много раз превышает допустимую.

Мое лицо влажнеет, будто на него упали дождинки. Душно. Кажется, что сейчас пойдет дождь. Но тут же я опомнился: какой дождь здесь может идти, что пробьется сквозь пластмассу шлема? Это пот…

Подтягиваю к себе левую ногу и пытаюсь оттолкнуться от выступа в почве. Если бы удалось

перебраться вон к той скале, я мог бы укрыться в ее тени от жгучих лучей, которые уже начинают плясать по камням длинными багрово–синими языками. Скала меняет цвет сразу, без переходов. Только что была черной. Стала синей. Другая скала тоже изменила цвет. Мне кажется, что изменилась и форма скал, их расположение. Они словно повернулись друг к другу, чтобы проститься или заново познакомиться на рассвете. Черное небо приобретает цвет расплавленного олова. Прямые лучи режут его на части, кромсают, как лучи прожекторов.

Необычная картина. Приходится все время убеждать себя, что это реальность. Такая же, как и то, что я, единственный из экипажа «Омеги», остался жив. Один. Предоставленный самому себе.

Когда–то давно после проигранного состязания Борис утешал меня: «Ничего, за все неудачи судьба в будущем сразу отплатит одним большим выигрышем». И вот, пожалуйста… Нелепый случай наградил меня «везеньем». Мне удалось пока уцелеть. Я не погиб сразу, вместе со всеми, сумел каким–то чудом выбраться из корабля. При ударе не пострадали защитные кольца и не произошло взрыва. Судьба словно берегла меня… Для чего? Не придется ли вскоре завидовать мертвым?

Вообще–то меня пикш да не считали везучим. Ничего в жизни не давалось даром. Рос я некрасивым, коренастым парнем с большой головой на короткой шее. Круглое лицо с растянутым ртом и крупным, расплюснутым на конце носом, оттопыренные уши. Никаких выдающихся способностей, разве что память цепкая. За всегдашнюю боязнь насмешек, настороженность и короткую стрижку друзья прозвали ежиком. Девушки в школе не обращали на меня никакого внимания. Я должен был вечно самоутверждаться, вечно доказывать что–то себе и окружающим. Только по этой причине учился я неплохо, иногда побеждал на математических олимпиадах. Правда, до первого или второго места не дотягивал, но в десятку сильнейших входил. Стал мастером спорта по шахматам и планерному спорту.

Потом — факультет электромеханики политехнического института. Работа на космодроме. Училище космонавтов в Харькове. Дружба с Борисом Корниловым. Первые полеты на окраины Солнечной системы, известность.

Девушки смотрели на меня уже с долей восхищения, и я этим умело пользовался. Женился на красивой девушке, Ольге, статной, длинноногой, с искрящимися весельем глазами. Через год она родила мне сына, Глебушку. Это были счастливые, безмятежные дни. Временно я опять перешел работать на космодром. Борис звал в рейс, но я крепился, сколько мог. Через четыре года не выдержал. Улетел на полтора года. Прилетел — и не узнал сына, так он подрос за это время. Он мог часами расспрашивать меня о кораблях, о космосе. Мне было хорошо с ним, и я даже побаивался, что больше не захочется улететь. Тогда я еще не знал, как трудно постоянно удерживать уважение жены и сына, как мне понадобятся полеты, встречи с опасностями, испытания мужества и воли, слава…

…Малейшее движение отдается пронзительной болью в теле. Никогда еще так ясно я не осознавал единства жизни и боли. Передвигаюсь сантиметр за сантиметром и уже успел так устать, что страх быть изжаренным в собственном скафандре притупился. Тень медленно передвигается впереди меня — необычная тень, багрово–черная, посеребренная по краю. Я наблюдаю как бы со стороны за человеком в скафандре. Он пытается ползти, воет от боли. А в это время по его телу медленно ползет онемение. Там, где оно захватывает новый участок, боль исчезает. Можно остановиться, лечь пластом — и боль прекратится навсегда. Но человек движется, движется вопреки всему, и боится он не столько боли, сколько «спасительного» онемения.