"Мир приключений-3". Компиляция. Книги 1-7
Шрифт:
И нередко стало выходить так, что вернется Иван Егорыч с завода, а Ядвиги нет. Ждет ее до двенадцати, до двух. Тоскует. Придет она, глаза блестят, пахнет духами… Сбросит с себя одежду и в одной рубахе садится ужинать. И будто не замечает его унылого лица. Смеется, рассказывает, что видела в цирке, кино.
— Да почему же ты мне не сказала, что пойдешь? И я бы…
— Что ты мне — муж, что я должна спрашивать тебя? — И нахмурится. Значит: напоминает о том тяжело исполнимом для Ивана Егорыча пункте.
И Иван Егорыч решился. Кубовым майским вечером провожала его Ядвига на вокзал. На извозчике они опять едва не поссорились.
Ивану Егорычу даже показалось, что и извозчик оттого согласился за семь гривен вести их такую даль, что заметил этот голубой бант у Ядвиги. Время от времени он сердито взглядывал на Ядвигин профиль, особенно розовый под кружевной косынкой. Потом спросил:
— Ты что же это, на радостях, что меня провожаешь, вырядилась так-то наголо?
— А ты как разумеешь? — неопределенно улыбнулась Ядвига.
Не разберешь ее, — тоскливо подумал Иван Егорыч. И вдруг вспомнил, как дня три назад он встретил Ядвигу с тем самым высоким шофером, из-за которого произошла первая ссора. И как она убеждала его, что встретились они случайно, и при этом вот также непонятно — нето насмешливо, нето лукаво — улыбалась…
Он отодвинулся в угол сиденья. Но до его сжатой в кулак руки дотронулись шаловливые пальцы. От них теплые струйки полились в грудь, губы дрогнули и слетели с них нежные слова:
— Ядя, Ягодка моя…
В вагоне, на прощанье, хотел сказать ей о чем-то значительном, но не знал, совладает ли с голосом. Слишком туго что-то сдавило горло. Мог только шепотом напомнить ей:
— Смотри ж, пиши, как я сказал… А я долго не пробуду. От силы недели полторы. Как так устрою развод, так и назад.
Уходя из вагона, Ядвига вынула платочек и поднесла к глазам. Еще раз пахнуло от него на Ивана Егорыча «Лебяжьим пухом»… А через минуту фонарный столб, на который кокетливо облокотилась Ядвига, двинулся назад. Иван Егорыч прочистил локтем стекло и, глядя на медленно плывущую назад Москву, старался между рядов заводских труб распознать свою. Скорей всего, что вот это она, рядом с длинным кирпичным корпусом и деревянной вышкой. Теперь топка на фабрике нефтью, и дым от нее тяжелый. Висит тучей и подолгу не расходится.
Солнце садилось в облаках. На плотно синем небе белой запятой висел молодой месяц. Дрожа тянулась телеграфная проволока, похожая на нотные линейки, с чернеющими на них галками — нотами. В сумерках волновались в полях густые зеленя.
Ни в первый, ни в последующие дни Ивану Егорычу не пришлось говорить со своими по какому делу он приехал.
Попал он как раз на свадьбу своего младшего брата. А свадьбы в деревне Торжковой играли крикливо, суетно и подолгу. И хотя молодые в Волисполкоме расписывались, отцовские и дедовские обряды все же исполнялись. Начнут «запой» с девишника. Невеста вопит, а подруги-девки шушукаются и сокрушенно качают головами. Сватьи «корят», конфузят молодых, прикладываясь к рюмкам… Гармонист из себя выходит. Гармонь к груди прижимает и на колено откидывает. Сваты, перевязанные по рукаву новыми платками, сами точно накрахмаленные, прямиком сидят по лавкам. Пальцы растопырят, упрут в колени, и ждут угощения. И всех, от малого до старого, надо накормить, напоить, да так, чтобы не осудили, что на свадьбу «капиталу» пожалели.
Иван Егорыч
— Большущий ты стал мужик, Филька.
— Ничего, — вздохнул Филька. И опять молчание.
— В мать, видно, молчаливый вышел.
Позднее послышались у амбара шаги. Филька присел, прислушался. На пороге затемнел чей-то облик.
— Ну, теперя я к мамке пойду, — Заявил Филька.
Зашелестела под его ножонками солома.
— Мамка, ты?
— Я, сынок.
Не спалось Ивану Егорычу. Пока перед глазами были люди, с которыми надо было говорить, пить и петь — легче было, — не так томила тоска по Ядвиге. А вот сейчас всплыла она перед глазами, дразнит его обманным сиянием глаз. Гонит сон. Мука думать о ней. Стал прислушиваться, к чему бы прицепить разгоряченные мысли.
На деревне тихо. Где-то равномерно повизгивало в телеге немазанное колесо. Под полом амбара возились мыши. И вдруг явственно послышался сонный Филькин голос:
— Мамка, ты чего ревешь? Будя, а то и я зареву…
— Ш-ш, сынок, спи с богом.
— Мамка, а вить я ему нынче не молился, — признался Филька.
— Это здря, сынок…
— А я сичас стану. Только не так как поп: «госпомилуй», а по своему, как надысь.
— Ну-к, что ж…
Филька закряхтел, громко зевнул и заговорил лениво и мягко:
— Ты, бог, мамку и тятьку миловай беспременно, потому как она, мамка, мать мине родная, а тятька картуз привез и ремень ракилованный. Такого-то ремня всю деревню обшарь — не сыщешь. Тетку Таньку тоже спасай, она завсегда молоко из-под коровы похлебать дает, и вишенья сухого в подол насыпет. А тетку Катьку не миловай и не спасай. На кой ее спасать? Что рубаху новую на свадьбу нарядить не дала?.. Ведьма эдакая.
— Цыц, сынок! — всхлипывая, остановила Дуня, — спи…
— Ладно, я и то об остальных не стану молить. Пущай сам как знает: хошь миловает, хошь нет.
Иван Егорыч беззвучно засмеялся.
— Ишь, жулик, — подумал он о сыне, — не то, что безбожник, а хватай выше — указания богу делает.
— Мамка, — уж совсем засыпая протянул Филька. — а мухи, небось, тоже молятся. Я видал: помахает против лобу лапкой и кланяется. И правда… Да ты щеку вытри, а то мокрая, — сердито прибавил он.
— Спи, спи, — в голосе Дуни кроме слез слышалась нежность. — Положь на плечо головенку, да и засни, глупенькой.
Утром отец Ивана Егорыча, без рубахи, в одних портках, долго хлюпался у колодца. Филька, не моргая, смотрел, как дед льет на седую голову и красную, в лиловых жилках, шею холодную воду. Такие добровольные мука были совершенно непостижимы для Фильки.
Потом вся семья, уже озабоченная, по будничному, завтракала свадебными остатками. Молодые сидели в сторонке. Старик первый встал и подошел к Ивану Егорычу.