"Мир приключений-3". Компиляция. Книги 1-7
Шрифт:
— Ты, Дуня? — окликнул Иван Егорыч.
— Я, думала парня прикрыть.
— Поди сюда.
Когда присела на солому, положил голову к ней на колени. И обнял.
— Худенькая ты, как девченка…
— Горе хоть кого ссушит, голубь. — И заплакала.
Иван Егорыч приподнялся. прижался щекой к Дуниной щеке:
— Ну, да ладно. В Москву с собой заберу, там живо отойдешь.
Их слезы смешались. И были они, как первая оттепель после морозов. А за ними повеяло теплом примирения.
Завтракали в тени у колодца.
Уже все знали, что Иван Егорыч и жену, и сына забирает с собой в Москву.
—
И Филька тоже одобрительно глядел на отца. Помнил, что тот обещал свезти его в Москве в такое место, где всякое зверье и птицы в клетках сидят, и видметь на задних лапах ходит…
— Дунька, — крикнул весело меньшой деверь, — ты что нарумянилась нонче?
— А тебе что? — отворачивая смеющееся лицо, ответила Дуня.
И вдруг вскочила и кинулась в избу. Там, став на колени, открыла сундук и достала из него голубой шерстяной полушалок с алыми цветами. Жалко стало платка, а все же надобно снести бабке Аксинье. Обещалась. Нечего делать…
— И куда ей, старой, такой веселый платок? Цвет-то какой небесный!
В последний раз прикинула его к лицу перед кривым зеркальцем. Потом сложила аккуратно, сунула за пазуху и легким шагом пошла к воротам.
Филька оседлал сухой подсолнечный ствол и поскакал за ней вдогонку.
ЧОРТОВА КАРУСЕЛЬ
16 июля исполнилось два года со дня кончины известного писателя, драматурга и художника Петра Петровича Гнедича. После него осталось 22 нигде не напечатанных и написанных за последние годы рассказа, в жанре его когда-то нашумевших «Песьих Мух». Два рассказа приобрела редакция «Мира Приключений». В этом номере мы даем «Чортову карусель», а в следующем — второй, рассказ, — «Альтруист».
ЛЕНТА КИНЕМАТОГРАФА НАШИХ ДНЕЙ
Посмертный рассказ П. П. Гнедича
(Написан в 1920–1921 году).
Иллюстрации Н. М. Кочергина
У него была шатающаяся, неровная походка. Он так колыхался на твердо ступающих ногах, запрятанных в высокие, полустоптанные резиновые галоши, из которых сзади торчала малиновая суконная подкладка, как колыхаются только паралитики или контуженные в боях. Ему было лет за пятьдесят, борода у него шла клином, и в ней один клок был седой. На носу у него помещалось пенсне, блестевшее как золотое, хотя в сущности
Он поднялся по шести ступеням мокрого крыльца деревянного домика, с голыми, зябнувшими деревьями за зеленым пожилым забором. На двери была криво прибита медная доска с надписью «П. П. Пигунова». Он придавил пуговку электрического звонка, что круглилась сбоку, и, повернувшись к двери спиной стал ждать, когда ее откроют, все повторяя:
— Выгорит, не выгорит? Выгорит, не выгорит?
Он позвонил еще и еще. Послышались шаги. Кто-то торопился. Визгнула задвижка. Через цепочку задумчиво посмотрел на звонившего зеленый глаз. Гость осклабился.
— Пелагея Павловна дома? — вкрадчиво, но с некоторой хрипотой спросил он, — я к ней.
Зеленоглазая девица как-будто проснулась. Она впустила его, но, невидимому, без особенного удовольствия. Он вошел в темную прихожую, снял галоши с малиновой подкладкой, снял рыжее пальто, раскатал шарф, которым была закутана его длинная, жилистая шея, вытер платком слезящиеся глаза и запотелые стекла пенсне, спросил «можно»? и вступил в гостиную.
Гостиная была такой, как и полагалось ей быть в деревянном домике-особняке. На диване лежали три подушки. На вязаной скатерти стола стояла керосиновая лампа, и синяя змея с золотыми крапинками трижды обвивала ее мутно-серый резервуар. Над длинным палисандровым фортепиано висела картина, изображающая озеро Комо. Ниже озера, в кожаной раме с красными лепешками каких-то странных цветов, помещалось фотографическое изображение коротко стриженого старца, сердито смотревшего вдаль. Вошедший сел на стул у стола и кашлянул.
В воздухе пахло чем-то здобным.
— Должно быть хлебы печет, — подумал он и проглотил слюни. — Выгорит, или не выгорит? Выгорит, или не выгорит?
Пелагея Павловна вошла, когда он выговаривал про себя слово «выгорит». Она тоже не очень обрадовалась при виде гостя. Она сделала кисло-сладкое лицо и сказала:
— А, чудо заморское!
Он вскочил со стула и стал пожимать ее толстые руки.
— Пелагея Павловна! Родная! Как поживаете? Давно собирался… Ну, как?
— С которых это пор я вам стала родная? Присядьте.
Она подозрительно посмотрела на его трясущуюся бороду и склерозный нос с сетью фиолетовых жилок, а сама села по другую сторону стола.
— Вчера я встретился с Флегонтом Егорычем, — начал он, захлебываясь и раскачиваясь. — Стал ему жаловаться на желтенькую жизнь, на скудность. А он и говорит: «Поезжайте к Пелагее Павловне. У нее чаша полная».
— Ишь какой! Откуда он это взял чашу полную? — воскликнула она.
— Стало быть знает, коли говорит. — Поезжайте, говорит, к ней, — она поделится.
— Так вот и поделилась! Была нужда!
— Великая нужда, многочтимая, — великая!
— А вы думаете, — другие не нуждаются?
— Какое мне дело до других, Пелагея Павловна? Мой желудок урчит, — мне это важно.
— А я вам ничего дать не могу! — отрезала она.
Он внимательно посмотрел на нее.
— Мне известно, — начал он, — что вы обладаете парой бурых холмогорских коров.
— Обладаю.
— Что они дают молока уйму. Больше того: вы имеете грех дойных коз. — Больше того: вы разводите сизых кроликов.