МИР ТИШИНЫ

Пикар Макс

В тишине прошлое, настоящее и будущее пребывают в единстве друг с другом (см. главу "Природа тишины"). Единство это присуще и душе - её безмолвным образам, но не в качестве знания прошлого и настоящего - такое знание может быть присуще лишь духу как слово, - оно присуще душе как предчувствие прошлого, настоящего и будущего; в безмолвных образах души обретается это предчувствие. Слово знает, а образ предчувствует. В присутствии же душевных образов даже слово становится провидческим.

Итак,

в присутствии безмолвных образов слово часто становится провидческим, однако не размывается, но наоборот - принимает ещё более чёткие очертания. Наличие образа делает вещь, наречённую словом, отчётливо зримой; наличие образа предохраняет слово от чужеродных примесей.

Сны - это те же образы: образы, преисполненные безмолвия. Они подобны цветным оттискам на поверхности тишины. Сны возвращают человеку тишину, растраченную им в пору бодрствования.

Образы сновидений растворяются, и вместо них остаётся лишь тишина, постепенно проступающая в сутолоке беспокойных дней подобно утренней росе. 

Сновиденческие образы превосходят по своей силе образы, обретающиеся в бодрствующей душе, и потому прошлое, настоящее и будущее столь тесно переплетены в них; поэтому многие сны становятся вещими. 

Психоанализ же разрушает существеннейшее сна, его безмолвную мощь, отдавая её на потребу шумных аналитических кривотолков. Психоаналитический разбор снов, по сути, является ни чем иным, как оккупацией шумом безмолвного мира снов.

ЛЮБОВЬ И ТИШИНА

В любви больше тишины, чем слова.

Афродита, богиня любви, родилась из пены морской, а море - ни что иное, как тишина. По совместительству она также богиня луны - та, что улавливает тишину ночи в тенета отбрасываемых на землю золотых нитей.

Слова влюблённых умножают тишину - в них она прирастает. Слова нужны им лишь для того, чтобы сделать тишину слышимой. Именно в этом заключается смысл любви: чтобы общаясь друг с другом, приумножать тишину. Все остальные феномены растрачивают её, забирают у неё, и только любовь тишине даёт.

Оба влюблённых суть заговорщики, заговорщики тишины. Когда бы влюблённый ни заговорил со своей возлюбленной, она скорее вслушивается в тишину, чем в слова любимого. "Тише!", - едва шепчет она. "Говори тише, чтоб я могла слышать тебя!" 

 Прошлое, настоящее и будущее слились в тишине воедино. Оттого влюблённые существуют вне течения времени. Ничто ещё не свершилось и всё ещё возможно; то, что будет, то уже тут; а то, что было, то словно пребывает в вечном настоящем. Для влюблённых время остановилось. Именно потому влюблённые так проницательно-прозорливы, что прошлое, настоящее и будущее для любви составляют единое целое.

Ничто так не нарушает повседневное течение жизни, как любовь. Ничто не способно вернуть мир в тишину в той мере, в какой способна любовь.

Тишина любви изымает слово из словесного потока и направляет его к первоисточнику - к тишине. Влюбленные близки к тому изначальному состоянию, когда слово ещё не существовало, но уже в любое мгновение могло появиться.

Любовь высвобождает из мира "производных явлений" (Гёте) не только

слово, но и самих влюблённых, приводя их к первофеноменам. Она сама по себе - первичный феномен и именно это делает влюблённых одинокими среди остальных людей, ибо они обитают в мире изначального, а значит - в мире, где присутствие важнее, чем движение, символ важнее, чем толкование, а тишина важнее, чем слово.

Робость, свойственная любви, есть робость всякого начинания, всякой изначальности: влюблённые робеют перед необходимостью погружения из состояния изначальности в суету мира.

Преображение, испытываемое человеком в опыте любви, обусловлено тем, что первофеномен ставит его перед новым началом. Силы, обретённые человеком в любви, черпаются им в той силе, что присуща ей как первофеномену.

Лица влюблённых озарены внутренним светом - это сквозь них просвечивает прообраз любви. Оттого лица их становятся ещё прекраснее. Они словно парят над этим прообразом.

Свойственная влюблённым таинственность обусловлена близостью прообраза.

 Чем больше в любви от первофеномена, тем она прочнее.

Пожалуй, влюбленные не лишены беспокойства: это беспокойство прообраза, испуганного перспективой своего воплощения в явленности; обретшего внешние очертания и ставшего явленным, его начинает бросать в дрожь от этого.

И всё же прообраз тоскует по явленности, по воплощению, и ни какой другой первофеномен не отважится зайти так далеко во внешний мир, как любовь; ни в какой другой явленности, ни в какой другой действительности первичный феномен не зрим так отчётливо, как в любви; нигде больше прообраз и явленность не стоят так близко друг к другу, как в любви.

Как мы уже говорили, в любви больше тишины, чем слова. По своей полноте тишина любви сравнима с тишиной смерти! Любовь и смерть взаимосвязаны. Всякая мысль и всякий поступок в любви уже изначально ведёт к смерти. Но чудо любви заключено в том, что в том месте, где возможна смерть, возникает возлюбленный.

В любви больше тишины, чем слова, и:

Несравнимо проще любить, когда любимый безмолвен, нежели когда он говорит. Подбор верных слов весьма пагубен для сердечных порывов. И если кто-то при жизни теряет любовь, то потеря эта становится велика (при условии, что он знает истинную цену любви). (Хамон, процитированный по "Мистицизму и поэзии" Бремона)

 Таким образом, любить куда проще, храня молчание. Любить молча проще потому, что в тишине любовь способна достичь самые дальние дали. Однако тишина сопряжена и с опасностью, ибо это пространство, раскинувшееся до самых отдалённых уголков, никому не подвластно - и в нём может оказаться даже то, что к любви отношения не имеет.

Лишь слово делает любовь определённой и отчётливой, лишь оно даёт ей то, что принадлежит только ей одной. Лишь в слове любовь обретает конкретность, лишь в слове она находит опору в истине - в нём и только в нём она становится человеческой любовью.