Мирабо: Несвершившаяся судьба
Шрифт:
Мирабо отправил к генералу на разведку своего друга Фрошо. Лафайет ответил исторической фразой, проникнутой тщеславием:
— Господин де Мирабо очень плохо ведет себя со мной. Я превзошел могущество английского короля, власть короля французского, ярость народа, и я не уступлю господину де Мирабо.
Передавая эти слова Ламарку, Мирабо сопроводил их презрительным комментарием:
— Это вызвало бы смех в балагане, но поверьте, дорогой граф, рано или поздно он заплатит за эти слова, открывающие, до какой степени он ничтожен и тщеславен.
Правду сказать,
Мирабо думал, что, будь он председателем Национального собрания, этим победителем может стать он; точнее, заняв первый пост в государстве, он смог бы своим присутствием навязать власть короля и попрочнее усадить Людовика XVI на троне.
Лафайет полагал, что та же роль по праву принадлежит ему как главнокомандующему; он присовокупит к ней свою военную славу, гарцующего коня и позолоту мундира. Мудрая психология толпы не даст промашки.
Людовик XVI не стал произносить речь, которую подготовил для него Мирабо; он неловко принес присягу, в которую не верил, и хотя полтора миллиона человек повторили ее слова вслед за ним, их восторг проистекал больше из их единства, чем из присутствия правителя.
Присутствие Мену — безвестного депутата, которого Собрание избрало своим главой на эти две недели, — было едва замечено, а вымокший под дождем мэр Парижа Бальи не имел никакого успеха.
Все взгляды были обращены на генерала Лафайета, застывшего перед алтарем на своем белом коне. Талейран, поднимаясь по ступенькам, говорил своим помощникам Луи и Гобелю: «Не смешите меня».
Когда Лафайет принес присягу, толпа хлынула волной; безбожники склонялись перед своим кумиром; генералу целовали руки, сапоги, седло, даже круп его коня.
Мирабо было отвратительно видеть, как почитают презираемого им врага; несмотря на всё свое самомнение, Лафайет теперь был всего лишь тюремщиком короля на службе народа.
Разумеется, каждый видел положение под своим углом зрения: Лафайет искренне желал союза всех патриотов, рассчитывая получить таким образом власть и сохранить монархию.
Мирабо преследовал те же цели, но, что бы ни говорили, ему претила глупая восторженность толпы. Вечером дня Федерации, ужиная с друзьями, среди которых был Сьейес, он даже сказал:
— Если при таком народе меня позовут в правительство, заколите меня кинжалом, ибо через год вы станете рабами.
Несмотря на эту фразу, составленную в античном духе, французский народ оставался переменчив; на следующий же день после братания в праздник Федерации он снова начал грабить замки и резать аристократов; в полках царил беспорядок, отсутствовала дисциплина, вспыхнули мятежи.
Мирабо с радостью взвалил на Лафайета ответственность за это брожение; праздник Федерации был лишь обманом, поцелуем Иуды, положение короля и королевы в Париже оставалось непрочным и опасным; этого бы не случилось, если бы прислушались к указаниям графа де Мирабо. Поэтому двенадцатая «записка для двора», от 17 июля, выдержана в разочарованном, почти мрачном тоне:
«Короля скомпрометировали, нанесли вред его власти, оказали услугу опасному человеку (Лафайету), сделали его членом Федерации, единственным человеком
Ближайшее будущее выглядело мрачным. В Национальном собрании по-прежнему спорили о статусе духовенства; высказывались самые смелые предположения; Робеспьер заговорил о браке для священников. Затем, 12 июля, на ратификацию королю представили проект гражданской Конституции духовенства, отменявшей конкордат 1516 года. Если бы король дал свое согласие, мог возникнуть раскол; разразись бы гражданская война, она могла бы выродиться в войну религиозную; вот почему король колебался. Тем временем дым праздника Федерации развеялся и вновь нарастало недовольство.
17 июля Мирабо, передав свою записку, терзался предчувствиями. Чтобы в очередной раз попытаться возглавить Национальное собрание, он согласился на встречу с Лафайетом; теперь он не решался туда идти, не столько из опасения смертельной ловушки, сколько из-за серьезных проблем со здоровьем. Офтальмия, нефрит, общая усталость заставили Мирабо встревожиться: если он вдруг скончается и в его бумагах начнут рыться — тогда конец монархии!
Прежде чем отправиться к Лафайету, он сделал два свертка из записок и писем, адресованных двору; присовокупил к ним проекты и самые компрометирующие планы и велел отнести их Ламарку:
— Здесь, дорогой граф, два свертка, которые вы вернете только лично мне, что бы ни случилось, а в случае смерти передадите тому, кто проявит достаточно интереса к моей памяти, чтобы ее защищать. Поставьте на эти свертки какую-нибудь осторожную, но точную надпись…
Предосторожности были приняты слишком рано; хранителю пришлось довольно скоро вернуть опасные бумаги; но ненадолго! Через восемь месяцев умирающий Мирабо окончательно доверит графу де Ламарку рукописи, которые однажды отмоют его память от самого серьезного обвинения, какое было против него выдвинуто, — обвинения в двойной игре.
Ведь отныне все, а тем более двор, принимали за непреложную истину, что Мирабо — слуга двух господ, короля и народа.
Следует показать, что для того чтобы действовать результативно, ему не оставалось иного выбора, кроме как радеть для отвода глаз обеим сторонам…
Глава четвертая
ВИДИМОСТЬ ДВОЙНОЙ ИГРЫ (АВГУСТ-ДЕКАБРЬ 1790)
Никогда не следует судить о моем поведении частично, по одному факту или по одной речи.