Мирабо: Несвершившаяся судьба
Шрифт:
Демократическую силу в Собрании тогда представляли собой триумвиры; братья Ламеты были посредственными ораторами и не обладали ясностью ума; зато они были сильны благодаря своему внушительному состоянию и блестящим родственным связям; их мозговой центр, Дюпор, представлял собой немаловажную силу; их представитель Барнав считался лучшим оратором после Мирабо. Было естественно атаковать эту силу в лоб; сражение завязалось по поводу права объявления войны и мира; оно не закончилось ничьим поражением, однако ознаменовало собой разрыв. В этом плане всё было ясно: в случае правительственного кризиса триумвиры, исходя из только что занятой ими позиции, не смогут протолкнуть своих ставленников в королевский
А кризис, вероятно, скоро наступит. Мирабо, вскружив себе голову правом писать секретные донесения двору, был убежден, что падение Неккера — вопрос нескольких недель. Кто его заменит? В том-то и вопрос. Если декрет от 7 ноября 1789 года будет отменен, это место перейдет к самому влиятельному депутату; в противном случае — к фракции, которую он представляет.
Для торжества фракции Мирабо ей нужно было неоспоримо завладеть ситуацией, чтобы у короля не оставалось иного выбора. А выбор оставался: либо Мирабо, простой советник на жалованье, либо Лафайет, популярный командующий вооруженными силами. Разумеется, у последнего было больше шансов на победу. Поэтому союз этих людей, казавшийся общественности прочным, мог быть только притворным.
Мирабо разглядел опасность раньше всех; помогли ему в этом ненависть и презрение к генералу. Но до апреля 1790 года ввиду подозрительности короля в отношении Мирабо всё это не имело решающего значения; а после первых бесед с Мерси-Аржанто Мирабо убедился в том, что проблему нужно немедленно решать.
Тогда он стал действовать на опережение; 28 апреля 1790 года написал Лафайету ловкое письмо с предложением политического союза.
«Господин маркиз, — писал он в конце, — подобные откровения редко поверяют бумаге; но я рад предоставить Вам такое свидетельство доверия, хотя это письмо преследует и другую цель. Если я когда-нибудь нарушу законы политического союза, который Вам предлагаю, воспользуйтесь сим документом, чтобы доказать, что я был лживым и коварным человеком, когда Вам писал. Этого достаточно, чтобы показать, намерен ли я предать Вас. За исключением оного случая, сие письмо останется сохранным в Ваших руках».
Лафайет не любил Мирабо. После дела Фавра он не доверял ему; в тот день, когда повесили заговорщика, Лафайет писал одному из друзей: «Мне предложили сговориться с г-ном де Мирабо. Но я его не люблю, не уважаю и не боюсь; с какой стати я стал бы с ним сговариваться».
Получив письмо, которым Мирабо как будто предавал себя его власти, командующий Национальной гвардией, хоть и впечатленный величественностью этого поступка, не изменил своей позиции.
Через несколько дней после написания письма, роскошествуя за счет престола, Мирабо окрылился надеждой на власть; ему показалось совершенно естественным отказаться от планов союза с Лафайетом; однако этот маневр он осуществлял ступенчато, с покаяниями, когда те казались ему обоснованными.
14 мая Мирабо написал Лафайету, сетуя на то, что не получил его поддержки в Национальном собрании во время дискуссии о беспорядках в Марселе; зато во время заседания 22 мая ловкая лесть в отношении Лафайета помогла Мирабо перетянуть Собрание на свою сторону в вопросе о праве объявления войны и заключения мира.
Поддержка, оказанная тогда Лафайетом, ознаменовала собой последнюю попытку сближения — вероятно, не без вмешательства Людовика XVI: король углядел в согласии между двумя силами, бывшими у него под рукой, залог безопасности. В тот момент Мирабо считал такое согласие невозможным и решился на тайную войну со своим соперником.
Подтверждение тому — первая записка, адресованная двору, в соответствии с тайным договором, заключенным в мае 1790 года; эта записка — сплошной поток яростных обвинений в адрес Лафайета:
«Я боролся за
После этой декларации искренности и верности следовала форменная атака на главное препятствие на пути к идеалу — «придворного генерала, соперника короля».
Его могущество основано на том, что «генерал плывет по течению толпы. Бояться народа и льстить ему, разделять его заблуждения из лицемерия или корысти; поддерживать партию большинства, права ли она или не права; запугивать двор народными волнениями, которые он спланировал или которыми пригрозит, чтобы сделаться необходимым; предпочитать общественное мнение Парижа общественному мнению королевства, потому что его сила не происходит от провинций, — вот зачастую порочный и всегда опасный круг, из которого ему уже не выбраться; вот вся его судьба. Этот человек, даже без власти толпы, будет представлять угрозу для королевской власти так долго, пока общественность Парижа, орудием которой он является, будет диктовать ему законы. Но поскольку, исходя из предположения, что королевство вернется к более здравым представлениям об истинной свободе, Париж как самый экзальтированный город последним изменит свои принципы, а г-н де Лафайет является гражданином, на которого король может рассчитывать менее всего».
Трудно с большей яростью изничтожить соперника в борьбе за пост первого министра; далее в записке выдвигаются еще более жестокие обвинения против Лафайета, он заклеймен за «инертность мысли и ничтожность таланта». Наконец в первом своде советов двору предлагается заменить Лафайета, стоявшего во главе Национальной гвардии, человеком, которого последующие события выведут на первый план, — маркизом де Булье, будущим организатором бегства в Варенн.
Подобное предчувствие вызывает трепетное отношение к первой из пятидесяти записок — Мирабо будет посылать их двору в среднем по две в неделю.
Тайная война нимало не мешала Мирабо поддерживать на публике учтивые отношения с генералом и часто появляться в Собрании.
Из пяти его выступлений в июне 1790 года два стоит отметить особо. Волнующая речь на смерть Франклина 11 июня усилила популярность Мирабо; зато выступление по поводу фантазий его младшего брата 19 июня поставило всё под сомнение.
Экстравагантный Мирабо-Бочка привлек к себе внимание безумной выходкой. Туреньский полк, которым он командовал, заявил о сочувствии революции, и виконт де Мирабо покинул Собрание, отправившись в свою часть, стоявшую в Перпиньяне. В начале июня он лично явился покарать мятежников и увез ленты с их знамен, приколов их к груди. Этот необычный поступок всех взбудоражил; за начудившим полковником погнались и арестовали его на обратном пути, в Кастельнодари.
Мирабо высказался по поводу инцидента однозначно: личность депутатов неприкосновенна; защищающий их декрет не терпит исключений. «Кроме того, надо бы узнать, кто нападающая сторона — мятежный полк или его командир, желающий призвать его к порядку». Он добился от коллег, чтобы «во имя свободы похититель знаменных лент явился в Национальное собрание для оправданий». Этот поступок, продиктованный братской и парламентской солидарностью, пришелся по вкусу памфлетистам; на Мирабо пролился поток оскорблений: