Мирабо: Несвершившаяся судьба
Шрифт:
Зал зааплодировал; Мирабо имел большой успех, оставшийся без последствий, поскольку 15 июня, когда закончилась перекличка, он не сумел провести свое постановление о названии нового собрания.
— Не принимайте названия, которое пугает, — посоветовал он. — Подыщите такое, которое нельзя будет у вас оспорить, более мягкое, но не менее внушительное в своей полноте, которое подойдет во все времена, сохранится при любом развитии событий. Название «представители французского народа» останется неизменным, когда ваши принципы будут известны, когда вы предложите хорошие законы, когда вы завоюете народное доверие.
К
Прежде чем это предложение было вынесено на голосование, Мирабо снова взял слово; в ночь с 15 на 16 июня он произнес вторую речь, призывая к осторожности. Он считал, что лучший способ обречь революцию на провал — потребовать слишком многого. Он восстал против деспотизма собраний и отстаивал принцип королевского вето как гарантию свободы граждан.
Эти слова, которых от него никто не ожидал, были встречены враждебно; возможно, впервые кто-то прошептал: «измена». Однако мысль Мирабо соответствовала его глубокому убеждению; он в самом деле ненавидел деспотизм и узрел его зарождение в хаосе необузданного собрания. Речь закончилась так поздно, что депутаты разошлись, не проголосовав. На заседании 16 июня Мирабо снова поднялся на трибуну; он в очередной раз стал отстаивать свое название «представители народа», и дал последнему слову толкование, ставшее знаменитым:
«Меня хотели поставить перед неразрешимой дилеммой, говоря, что слово „народ“ означает слишком много или слишком мало: слишком много — „нация“, populus, слишком мало — plebs, сословие, отдельный класс, что никому не нужно. Опасались даже, что это слово может означать то, что латиняне называли vulgus,англичане называют mob,а дворяне, как знатные, так и простые, дерзко называют „сбродом“. Именно в этом и состоит преимущество слова „народ“, обладающего столькими различными значениями. Да, именно потому, что имя народа не слишком уважаемо во Франции, потому, что его с презрением произносят в покоях аристократов, именно поэтому мы должны… Разве вы не видите, — заключил он, — что имя „представителей народа“ вам необходимо, потому что оно привлечет к вам народ, эту внушительную массу, без которой вы будете лишь индивидуумами, слабым тростником, который переломают стебель за стеблем».
Тут поднялся ропот. Когда Мирабо захотел привести в пример своим коллегам «батавских героев, давших свободу своей стране и покрывших себя славой под именем гёзов» (нищих), оратора прервали громкими восклицаниями. Самые неистовые из его коллег обрушились на него, обозвав аристократом, мерзавцем, продажной шкурой и призывая покинуть зал. Он остался невозмутим; когда буря стихла, он холодно заявил:
— Господин председатель, я оставляю на вашем столе отрывок, вызвавший столько ропота и столь плохо понятый. Я согласен, чтобы все друзья свободы судили обо мне по его содержанию.
Затем он с достоинством вышел и отправился домой. К нему приехали Дюмон и дю Ровре.
— Они меня не напугали. Через неделю я буду силен как никогда. Они сами придут ко мне, когда их завертит буря, которую они сами вызвали. Не сожалейте о происшедшем этим вечером. Люди думающие увидят в моем постановлении глубокий смысл. А этих дураков, которых я слишком презираю, чтобы их ненавидеть, я все же спасу даже против их воли.
«Через неделю я буду силен как никогда». Эти слова, сказанные 15 июня, оказались точным предсказанием, поскольку уже 23-го числа Мирабо занял место, навсегда сохранившееся за ним в веках.
Прошла одна из самых тяжелых недель в истории: утром 17 июня собрание третьего сословия, к которому присоединились кое-кто из представителей духовенства, 491 голосом против 90 провозгласило себя Национальным собранием по предложению Сьейеса, призвав народ прекратить уплату налогов, если Собрание будет распущено.
«Это голосование — сама Революция», — писала госпожа де Сталь.
Мирабо на заседании не присутствовал. Зато там было отмечено непривычное присутствие королевского хранителя печатей; Барантен даже держал в кармане ответ, который Людовик XVI наконец-то удосужился дать третьему сословию на просьбу, поданную Бальи 11 июня. Раз министр юстиции не огласил ответ короля до голосования, значит, у него были на то веские причины, которые он скрыл от потомков. Можно предположить, что Барантен счел благоразумным обострить ситуацию до крайности. Возможно, он заключил, что бунт депутатов от третьего сословия поставит короля перед необходимостью распустить Генеральные штаты.
Мирабо, должно быть, разделял эту точку зрения.
— Какая жалость! — сказал он Дюмону. — Они воображают, что все кончено, но я не удивлюсь, если их прекрасный декрет приведет к гражданской войне!
Король и его Совет поняли, что им придется немедленно отреагировать. Четыре-пять дней после 17 июня и правительство, и Собрание потратили на обсуждение линии поведения. Эти два параллельных и направленных друг против друга течения в конце концов слились, вызвав взрыв.
Вероятно, первым побуждением королевской власти было отменить решение третьего сословия как незаконное; то же самое относилось к голосованию по налоговым вопросам, в результате которого существующие налоги были продлены до того момента, когда Генеральные штаты придут к согласию с королем, чтобы установить modus vivendi.
Похоже, что Неккер, переговорив с Малуэ и убедившись, что остановить волнения будет не так-то просто, посоветовал разработать программу уступок. Король, вероятно, согласился с премьер-министром, если только давление со стороны его братьев и королевы не склонило в противоположную сторону его вечно колеблющуюся волю.
Пока он находился в опасной нерешительности, поведение депутатов усугубило положение. 19 июня духовенство с небольшим перевесом голосов решило присоединиться к третьему сословию; меньшинство дворян, с одобрения герцога Орлеанского, утвердило принцип этого воссоединения. Вероятно, что такая позиция окончательно подтолкнула короля к сопротивлению; но тогда Неккер за ним не пошел.