Мирабо: Несвершившаяся судьба
Шрифт:
Не будь Мирабо, обратили ли бы штыки в бегство депутатов третьего сословия, взбунтовавшихся против повеления абсолютного монарха? В этом один из сложнейших вопросов истории Франции. Однозначного ответа дать нельзя; штыки были наготове, но собирался ли король пустить их в ход?
Если верить свидетельству депутата д’Андре, после ответа, данного Дрё-Брезе, «двум-трем эскадронам личной охраны был дан приказ идти на Собрание и порубить его, если это потребуется для его роспуска». Группа депутатов от дворянства, в частности, герцоги де Ларошфуко, де Лианкур и де Крийон, маркиз де Лафайет и сам автор воспоминаний якобы
Существует другая, не столь величественная версия, согласно которой Людовик XVI сразу ответил де Дрё-Брезе:
— Они хотят остаться? Ну и черт с ними, пусть остаются.
Было это часом раньше или часом позже, ясно одно: король не решился разогнать, а тем более перебить представителей третьего сословия «силой штыков». Ему претил такой образ действий, который, возможно, восстановил бы его власть. Даже сопоставляя самые противоречивые свидетельства, приходится заключить, что хотя при дворе была экзальтированная группа, намеревавшаяся решить проблему силой, ни у короля, ни у его министра не было кровавых замыслов.
Мирабо это знал лучше других; его обращение, возможно, было более продуманным, чем могло показаться, и было адресовано не королю, а этой самой крайней группировке, вознамерившейся верховодить при дворе. Через три дня король, в совершенном противоречии со своим выступлением 23 июня, приказал объединить три сословия. Он обратился с просьбой к оставшимся депутатам от духовенства и дворян соединиться с третьим сословием — решение, с которого, вероятно, было бы лучше начать.
Эти дни были отмечены мощными уличными беспорядками, началом бунтов. Мирабо не желал их, он оставался монархистом и не одобрял неистовства народа; он оставался верен своей программе: бороться с деспотизмом, будь он тиранией одного человека, злоупотреблениями группы или всемогуществом собрания. Верность глубоким принципам логически объясняет его поведение в тот период; только поверхностным умам его поведение могло показаться переменой или отступлением. Нужно было одновременно защищать монархию и сохранять благоволение народа; с этого момента Мирабо оказался невольником двойной необходимости, которая в конечном счете помешала ему исполнить свое предназначение.
Уже 27 июня, когда все три сословия впервые заседали вместе, Мирабо подошел к одному депутату от дворянства и сказал:
— Вы что, уже не узнаете старых друзей? Вы еще ничего мне не сказали.
Этот депутат, в бумагах которого содержится самое необычайное свидетельство о первых восемнадцати месяцах французской революции, тогда звался графом де Ламарком. Младший сын в одном из самых известных семейств Европы — немецком роде Аренбергов, — он родился в 1753 году, вырос в блестящем обществе, потом получил в наследство от деда по материнской линии, графа де Ламарка, владения во Франции. Вот так получилось, что один из знатнейших подданных Священной Римской империи год командовал гарнизоном в Юзесе, а потом явился к французскому двору, обладая титулом герцога и пэра. Близкий знакомый Ноайлей, Мерси-Аржанто и Безенвалей, герой романтических приключений, проживавший обычно в красивом особняке в предместье Сент-Оноре, в котором теперь находится посольство Великобритании, Ламарк был выдающейся личностью, высоко котирующейся в высшем обществе.
За
Именно в конце этого периода граф де Ламарк и встретился впервые с Мирабо. Инициатором встречи был интендант из Марселя, известный благодаря своей административной деятельности и литературному творчеству, — знаменитый Сенак де Мейян, один из самых проницательных свидетелей тех смутных времен. В 1788 году он устроил ужин у принца де Пуа, чтобы свести Мирабо и Ламарка в присутствии виконта де Ноайля и супругов Тессе.
Мирабо сначала произвел неблагоприятное впечатление на Ламарка. Тот нашел его некрасивым, вульгарным, неестественным, дурно одетым; несколько пошловатых острот, отпущенных во время ужина, только усилили это впечатление. Затем перешли в салон, и Сенак де Мейян завел речь о политике. Мирабо поддержал ее столь блестяще, что Ламарк отозвал его в сторонку. Он заговорил с ним о Германии. Тогда Мирабо, долгое время там проживший, проявил такие познания, что его собеседник был окончательно покорен.
Начались частые встречи, во время одной из них Ламарк отвел Мирабо к герцогу Орлеанскому. Непохоже, чтобы принц понравился будущему трибуну; по меньшей мере, Мирабо неоднократно уверял Ламарка, что герцог Орлеанский не внушает ему доверия и что ему претит действовать в союзе с этим человеком.
Предвыборная кампания 1789 года разлучила Мирабо и Ламарка; последний, хоть и не француз, был избран депутатом от дворянства в округе Кенуа. Прозаседав в палате второго сословия до конца июня, он увиделся с Мирабо, чье имя теперь было у всех на устах, лишь на общем собрании.
Ламарк заверил Мирабо, что рад встрече и что надеется найти время для частых бесед с ним.
— С таким аристократом, как вы, мне всегда будет легко найти общий язык, — ответил Мирабо, приняв приглашение на ужин на следующий день.
Немного спустя оба сидели за накрытым столом.
— Вы сильно недовольны мною, — сказал Мирабо, испытывая такое чувство, будто его подвергают остракизму.
— Вами и многими другими.
— Если так, вам следует начать проявлять недовольство теми, кто живет во дворце. Корабль государства попал в страшнейшую бурю, а у руля никого нет.
Мирабо повел целую обвинительную речь против Неккера и отсутствия у него четкого плана.
— Но вы-то чего хотите добиться, раздувая огонь в самом Собрании и вне его?
— Судьба Франции решена, — живо ответил Мирабо, — слова «свобода» и «налоги, одобренные народом», разнеслись по всему королевству. Теперь уже из всего этого не выпутаться без создания правительства, более или менее напоминающего английское.
Он добавил, что не его вина в том, что дворяне-монархисты отвергли его из соображений личной безопасности. Да, он вынужден был стать вожаком народной партии.
— Пришло время уважать людей, исходя из того, что у них есть вот тут, во лбу, меж двух бровей, — сказал он наконец.
Ламарк, задумчиво его слушавший, сделал попытку доказать своему гостю, не в силах найти оправдание его революционным речам, что его замечательное красноречие не возместит того зла, какое он приносит стране.
— В тот день, когда королевские министры согласятся беседовать со мной, я покажу, что предан делу короля и спасению монархии.
Когда друзья прощались, Мирабо, энергично сжав руку Ламарка, высказал пожелание: