Мирай Тойота рассказывает о своем конце

Brangusis

А папаша был рад ей поддакивать, мол, «это не ребенок, а сплошная головная боль». Когда я стал взрослее, я также понял, что отец воспринимал меня исключительно как существо, отпочковавшееся от тела его жены. Он мирился с моим существованием лишь потому, что я был ребенком женщины, которую он любил. То, что я получился из его сперматозоида, его никак не трогало. По природе своей он был мягким человеком и никогда не обращался со мной плохо, но я уверен почти наверняка – когда моя мамаша сообщила ему о беременности, он не попросил ее сделать аборт лишь потому, что она выглядела такой счастливой, что ему просто не хватило духу ее расстроить. Так на свет появился Мирай Тойота, и его семейная история была предопределена.

Тот

тринадцатый День рождения обещал быть вполне обычным. Одноклассники надарили мне наклеек, отец купил для меня торт – чисто чтобы я отвязался и не нажаловался маман, что пап'a в ее отсутствие мною пренебрегает. Не помню, чем я занимался, когда поздно вечером раздался звонок из заграницы. Я пятой точкой почуял, что это она.

«Бонжур», «мерси», «мон шер бебе», «сэ шарман» и прочий вздор сыпались через каждое слово и делали ее речь невозможной для понимания. Все, что я понял – она безумно влюблена в Париж и нашла дивную работу в тамошнем театре. Она поздравила меня с Днем рождения и сказала, что у нее есть для меня «мервейё» (*чудный (фр.)) подарок – она приглашает меня к себе в Париж, когда я вырасту и закончу школу! Охренеть просто, какая щедрость!

– Спасибо, но когда ты вернешься домой? – спросил ее глупый «мувэ» Мирай-тян.

Отец, подслушавший этот разговор, выхватил трубку из его руки, и начался хаос, который будет царствовать в душе Мирая Тойоты еще много-много лет. Отец начал плакать и кричать, умолял жену вернуться, давил ей на жалость, манипулировал чувством вины. В конце концов, у нее кончились деньги на международный звонок и она больше никогда не звонила. Отец ушел в спальню и начал шумно сбрасывать в кучу вещи, оставшиеся от нее. Когда он затих, я подумал, что заговорить с ним сейчас будет достаточно безопасно, заглянул в родительскую спальню и увидел его плачущим в платье моей матери.

– Мама что, больше не вернется? – спросил я.

И тогда он выпалил то, что держал в себе целых тринадцать лет:

– Убирайся! Паскудный ребенок! Ты растешь такой же сумасбродной шлюхой, как твоя мать! Убирайся к ней! Не хочу тебя больше видеть!

Он снова зарыдал в ее платье, а я молча ушел в свою комнату. Не волнуйтесь, это было самое страшное, что мой папаша когда-либо мне сделал. Даже когда его вызывали в школу из-за моего раздолбайства, он ни слова мне не говорил, не говоря уже о том, чтобы наказывать.

Отец безумно любил мою мать, и его можно было понять. Она была очень красивой женщиной, а еще у нее был легкий жизнерадостный характер, который так привлекает мужчин, уставших от покорных стыдливых девиц, принимающих всерьез каждое слово. В тот момент, когда мы понимаем, что любим другого человека, мы уже, как правило, имеем представление, какой он и подходит ли это нам. С ребенком же все наоборот – ты обязан любить его с самого начала без каких-либо условностей, и только потом, когда он тебя разочарует и разобьет тебе сердце, ты, наконец, увидишь, какой он ублюдок и ничтожество. Я считаю, что это нечестно, поэтому папашу нисколько не виню.

Вот так прошел мой тринадцатый День рождения. Полный отстой, ничего не скажешь. Мне было наплевать и на торт, и на наклейки – или чем я там занимался до того проклятого звонка. Я забился в своей комнате и плакал. Не потому, что меня бросила мать. Не потому, что отец был разбит из-за ее предательства. Я плакал от злости на то, что у меня был День рождения, черт возьми, мои близкие должны были делать меня счастливым и дать мне почувствовать, что в этот день я самый важный человек на планете, но нет – они тупо зациклились на своих нуждах и проблемах! Это было так обидно!

На

мой четырнадцатый День рождения наш город накрыло цунами, было не до праздника. На пятнадцатый скончалась какая-то большая шишка из городского совета, и в городе объявили траур. На шестнадцатый у нас с друзьями случилась небольшая потасовка со старшеклассниками, где меня впервые назвали педиком и грозились оттрахать так, что я буду визжать от удовольствия, как свинья. Сей подарок дошел до меня только много лет спустя, но тогда – услышать такое нормальному шестнадцатилетнему парню было крайне неприятно. Короче, год за годом мои Дни рождения стали ассоциироваться у меня с какими-то противными происшествиями, а поскольку круг людей, знавших об этом знаменательном событии, довольно быстро сократился до одного меня, я вообще начал помалкивать в тряпочку и 20-го февраля вел себя тише воды, ниже травы.

Последняя попытка отпраздновать мой День рождения случилась на третьем курсе универа. Мы с компанией уже были порядком пьяные и обдолбанные, и кто-то вдруг спросил:

– Мирай, ты чего такой грустный?

– У меня сегодня День рождения, – чистосердечно признался я, потому что был так пьян и обдолбан, что мой мозг просто утратил способность врать.

– Так это надо отпраздновать!

И мы еще сильнее напились и обдолбались. Я проснулся от яростных рвотных позывов и обнаружил себя на полу в обнимку с отключившейся девахой с поплывшим макияжем и задранной юбкой. Ширинка у меня был расстегнута, но я не мог сказать наверняка, было ли у нас с ней что-нибудь и был ли я вообще на что-то способен в таком состоянии. Еле как поднявшись на ноги, я наступил в чью-то блевоту. Может быть, даже мою. Вокруг валялись пустые бутылки, алюминиевые банки, окурки от самокруток, пьяные обдолбанные тела и девки с голыми жопами. Запинаясь обо все это, я еле как добрался до толчка. Никто даже не проснулся.

Подняв крышку унитаза, я увидел, что он доверху забит окурками, туалетной бумагой и дерьмом. От этого вида, сопровождавшегося отвратительным зловонием, меня бурно и безудержно вырвало на все: на унитаз, на его крышку, на пол и на стены. Я ухватился за раковину, до упора открыл кран и начал с остервенением полоскать лицо, потому что мне казалось, что в него впитался запах дерьма из унитаза. А потом я поднял голову и увидел себя в зеркало. На третьем курсе универа я был просто женственным красавчиком, а не женоподобным педерастом, как сейчас. У меня была короткая стильная стрижка и обесцвеченные волосы. Я был дико худым, потому что кроме бухла и наркоты ничем не питался. Меня собирались отчислить за неуспеваемость. Мои девушки были шлюхами, которым было наплевать, с кем трахаться, а мои друзья – наркоманами, которым было наплевать, в чьей блевоте спать. Всем было наплевать на мой День рождения, им нужен был просто повод, чтобы еще больше выпить и нажраться наркотиков. Не будь это мой День рождения, они бы нашли какой-нибудь другой. И всем им было наплевать на меня. Тогда я окончательно понял, что людям свойственно думать только о себе. И я был не лучше, чем они. Меня никто не любил, но и я тоже никого не любил. На меня всем было наплевать, но и я тоже плевать хотел на всех и вся.

И вот, глядя на себя в зеркало после грандиозной попойки якобы в честь моего Дня рождения, весь такой красивый, обдолбанный и пропитанный запахом дерьма, я осознал, что тошнит меня не от бухла и наркоты, а от самого себя и своей никчемной жизни. Один из знакомых, у которых мы квасили в тот вечер, учился на архитектора. Я зашел в его комнату и отыскал на рабочем столе канцелярский нож. Там я и вскрылся, не отходя от кассы. Залил ему все чертежи своей поганой японско-французской кровью, воняющей дерьмом.