Мираж
Шрифт:
— Не пощадив бедной Ульрики Мальнер, — засмеялся Эрвальд. — Я думаю, она так и не простила мне. Она еще жива?
— Здравствует и даже скоро явится сюда собственной персоной. Но как вы находите господина Зоннека? Не правда ли, очень поправился?
— Просто помолодел! Кронсбергские воды сделали чудо.
Губы Бертрама дрогнули от прежней веселой, насмешливой улыбки.
— Наши воды превосходны, это — установленный факт, но я сомневаюсь, чтобы они были повинны в этом «помолодении». На это найдутся другие причины… Ах, — перебил он сам себя, заметив,
— Чего я не знаю? — спросил ничего не подозревающий Рейнгард.
— Великой новости, которой от роду всего неделя. Вы были это время в дороге и еще не успели узнать ее. Однако я не стану забегать вперед. Да, господин Зоннек! Сегодня я еще до рассвета ездил в Бурггейм; за мной приходил Бастиан. У профессора опять был сильный припадок.
— Ему очень плохо? — озабоченно спросил Зоннек.
— Нет, в настоящую минуту опасность миновала. У Гельмрейха удивительно цепкая натура, и он всегда справляется с этими припадками. Что его положение безнадежно, я уже говорил вам, но он может протянуть до осени.
— Надо будет сходить в Бурггейм еще до полудня, — сказал Зоннек.
— Сходите, — поддержал его доктор, — вы единственный человек, который еще что-нибудь значит для него. Бедная Эльза, конечно, всю ночь не смыкала глаз. Вы помните ее, Эрвальд?
— Помню. Да вот она, моя маленькая неприятельница! — воскликнул Рейнгард, подходя к письменному столу и беря в руки стоявший на нем портрет. — Эта восьмилетняя барышня объявила мне войну не на жизнь, а на смерть из-за того, что я силой похитил у нее поцелуй, в котором она мне отказывала. Приближаться к маленькой капризнице, когда она бывала не в духе, было очень опасно.
Он говорил шутя, но в его голосе слышалась странная примесь раздражения. Зоннек подошел к нему и со счастливой улыбкой стал вместе с ним смотреть на портрет, который когда-то нарисовал карандашом в Каире, а позднее исполнил акварелью. Почти стыдливая робость, всегда овладевавшая этим пожилым человеком, когда речь заходила о его молоденькой невесте, и теперь заставила его умолчать о «великой новости». Присутствие Бертрама стесняло его; он хотел сообщить другу с глазу на глаз то, что было дорого его сердцу.
— Я писал тебе, что сделало воспитание Гельмрейха из живого, впечатлительного ребенка, — сказал он. — Несчастье, что девочка попала в руки озлобленному старику. У него не нашлось сочувствия к маленькому, светлому, как само солнце, существу, знавшему до тех пор лишь любовь и ласку и нуждавшемуся в свете и тепле для своего развития. Система воспитания деда была полна противоречий: с одной стороны, он сам учил внучку и дал ей образование, которое далеко превосходит обычный уровень, а с другой — буквально запряг ее в хозяйство.
— Из грубого эгоизма! — вмешался Бертрам. — Он думал о своих удобствах. Он видел, что от старухи Ценпы уже мало прока, и заставил ее приготовить себе преемницу из Эльзы; ему нужен был человек, который полдня читал бы ему вслух и писал под его диктовку, и ему было бы неудобно,
— Кажется, вы — не особенный поклонник профессора? — заметил Эрвальд.
— Не особенный, действительно, не особенный! Втайне мы с ним даже заклятые враги, и если я не отказываюсь лечить его, то единственно из-за Эльзы. Я не могу простить ему жестокости по отношению к девочке, к его собственной плоти и крови! Он не выносит ее как дочь ненавистного зятя. Когда я приехал сюда, женившись, девочка уже с полгода жила у деда, и борьба между ними была в полном разгаре; она отчаянно отбивалась от пресловутого «воспитания». Ее держали, как в тюрьме, она была лишена сверстников, ее наказывали самым безжалостным образом за малейшую шалость, за ребяческий каприз; когда же она заговаривала об отце или о Каире, старик приходил в неистовую ярость.
— Это было самое худшее, — заметил Лотарь.
— Скажите лучше, самое нелепое! Девочка страстно цеплялась за воспоминания об отце. Как она была счастлива, когда могла говорить о нем со мной или с моей женой! Она чахла от тоски. Наконец, Гельмрейх совершил геройский подвиг: сломил-таки упорство девятилетнего ребенка, но как он это сделал — надо было видеть. Это чуть не стоило жизни малютке.
Рейнгард вдруг поставил портрет и, отойдя к окну, повернулся спиной к комнате. Зоннек слушал с мрачным лицом.
— В одну зимнюю ночь Эльза в отчаянии убежала от «злого, злого дедушки» так далеко, как только могли унести ее ножки, и бежала, пока не свалилась в снег; ее нашли окоченелой, без признаков жизни. Следствием была тяжелая болезнь, и жалко было смотреть, как бедняжка в бреду плакала за отцом и протягивала к нему ручонки. Я думаю, тогда даже у профессора зашевелилась совесть. Я сказал ему прямо в лицо, что если мне не удастся спасти ребенка, то виноват в его смерти будет он, и этого он и до сегодня не может простить мне. Вы понимаете, что я не могу чувствовать особенного сострадания к старику, несмотря на то, что он болен. Девочка несколько недель была между жизнью и смертью, но наконец выздоровела. Ее сопротивление было сломлено, а память совершенно угасла; она едва помнила, что раньше жила в каком-то другом месте, в других условиях, даже воспоминание об отце изгладилось, и я остерегался будить его, потому что вместе с его исчезновением исчезла и болезненная тоска, а это было благо. В конце концов Эльза забыла все.
Наступило молчание. Зоннек был явно взволнован рассказом; Рейнгард продолжал стоять у окна, скрестив руки и не оборачиваясь. В это время в саду поднялся шум, по-видимому, веселого свойства: слышались радостные возгласы и громкие «ура».
Бертрам прислушался.
— Что там такое? Взбесились, что ли, мои мальчишки?
Он подошел к окну и тотчас выяснил причину шума; в саду стоял великан-негр с дорожными вещами в руках, сзади виднелся носильщик с чемоданом; мальчуганы обступили чернокожего и бурно выражали свое изумление и восторг.