Мираж

Вернер Эльза

— Не злите меня! — вспылил Эрвальд. — Эти проклятые хлесткие слова я слышал сегодня, по меньшей мере, дюжину раз. Все, кажется, выучили их наизусть! Исследование Африки теперь в моде, и мы страдаем от модной глупости, куда бы ни показали нос.

— Чего же так гневаться? Прежде вы, самое большее, смеялись над такими вещами, а теперь они вас бесят. Сегодня вы вообще в каком-то странном настроении. Верден рассказывал мне, как вы напугали все общество на прогулке.

— Эти господа воображают, что умеют ездить верхом, если франтовски держатся в седле да галопируют по ровной дороге, — насмешливо

сказал Рейнгард. — Я дал им несколько иное понятие об этом искусстве.

— И чуть не свернули себе шеи. Мчаться во весь дух вниз по крутому склону это — сумасшествие. Если бы ваше всегдашнее неслыханное счастье не предохранило вас от падения…

— То не велика была бы беда, — договорил Эрвальд, бросаясь в кресло и откидывая волосы с влажного лба. — Я был бы очень рад.

Озадаченный Бертрам молча и пытливо посмотрел на него. Комната за последние несколько минут опустела, потому что в салоне вдруг раздался тенор Вердена, певшего дуэтом с какой-то дамой; это привлекло всех туда, и доктор с Эрвальдом остались одни.

— Кажется, леди Марвуд заразила вас своим нервным расстройством, — заговорил Бертрам садясь, — а между тем у вас, слава Богу, еще нет «нервов».

— По крайней мере, в вашем смысле. Впрочем, леди Марвуд, по-видимому, в превосходнейшем настроении; она блещет весельем и любезностью.

— Да, морфий делает свое дело. Она продолжает прибегать к нему, несмотря на мое запрещение; она знает, что это — яд, но с открытыми глазами стремится в пропасть.

— Вы так серьезно смотрите на это? — спросил Рейнгард, становясь внимательнее. — Когда я уезжал, вы надеялись на полный успех лечения.

— Потому что рассчитывал, что она будет следовать моим советам, которые сводятся главным образом к спокойствию и уединению. Сначала она, действительно, слушалась, но с тех пор, как начался сезон, бросилась в водоворот всевозможных развлечений. Возьмите, например, сегодняшний день. Утром — прогулка у источника, когда миледи принимает поклонение всех своих почитателей; потом она несколько часов разъезжала с визитами; в полдень — свадьба Зоннека; не успели мы вернуться из Бурггейма, как она бросается на лошадь и летит с целой свитой кавалеров в горы; наконец, этот вечер, а ночью, конечно, сна и в помине нет; тут в дело пускаются самые сильные наркотические средства, чтобы заснуть хотя бы часа на два. Если так будет продолжаться еще с полгода, то ей конец, и какой конец!

Эрвальд слушал ошеломленный. И его ввели в заблуждение сияющая внешность этой красивой женщины, ее заразительная веселость и жизнерадостность.

— Неужели вы не можете заставить ее слушаться? — торопливо спросил он. — Ваш авторитет…

— В данном случае бессилен. Я прямо сказал ей, куда ведет такая жизнь, был откровенен до жестокости, но тут ничто не помогает — ни увещания, ни угрозы; я получаю от нее такие ответы, как сейчас от вас: «Что за беда? Чем скорее, тем лучше!». Но то, что у вас представляет только минутный упадок духа, с которым ваша энергичная натура справится через какой-нибудь час, у нее совершенно серьезно. Только умереть-то не так легко, как она думает, и ее нервное расстройство грозит самым худшим, что только может быть, — сумасшествием или самоубийством.

— Господи,

доктор! — воскликнул Рейнгард бледнея. — Ведь это — ужасное пророчество!

— Которое исполнится, если только леди Марвуд не спасет кто-нибудь в последнюю минуту. Я просил Зоннека употребить свое влияние, и он пробовал, но безуспешно; она уже не слушает и его. Тут я вспомнил о вас.

— Обо мне? — спросил Рейнгард смущенно, почти с недовольством. — Как это вам пришло в голову?

— Я был вашим секундантом на дуэли с Марвудом, и для меня не тайна, что послужило для нее поводом; он видел в вас серьезное препятствие для своего сватовства и имел на это основание. В Каире говорили о предпочтении, которое оказывает вам Зинаида фон Осмар. Что встало между вами потом, вам лучше знать, но я придерживаюсь мнения, что вы — единственный человек, который может еще оказать влияние на леди Марвуд.

Эрвальд, скрестив руки, мрачно смотрел в пол. Наконец он проговорил вполголоса:

— Вы ошибаетесь, Бертрам. Это прошло… давно уже прошло.

— А все-таки можно было бы попытаться. Ах, если бы вы хоть раз увидели эту женщину такой, какой я часто вижу ее, когда маска спадает с ее лица и она, совершенно разбитая, борется со страданиями, которые представляют уже начало конца! Больно видеть, как такая прекрасная, богато одаренная женщина неуклонно стремится к гибели. Прежде чем разувериться в ее выздоровлении, я хотел, по крайней мере, попробовать последнее средство, то есть призвать на помощь вас. Теперь поступайте как знаете.

Рейнгард ничего не ответил.

Тогда доктор оставил этот разговор и сказал уже обыкновенным веселым тоном:

— Сущая благодать, если человек обладает талантом легко относиться к жизни! У меня он всегда был, и я постараюсь так же воспитать и своих мальчиков. Однако, что это за шум в салоне? А! Миледи сама идет к роялю. Пойдемте, Эрвальд! Вы не должны пропускать это. Она очень редко снисходит на просьбы, но Зоннек говорит, что она играет удивительно.

Действительно, в салоне все пришло в движение. Зинаида, уступая бурным просьбам, подошла к роялю; его тотчас обступили тесным кругом. В комнате воцарилась глубокая тишина.

Леди Марвуд в самом деле играла хорошо, не как салонная пианистка, а как артистка, причем никогда не играла чего-нибудь заученного, а тут же фантазировала. Это было опьяняющее море звуков, море неспокойное, бушующее; оно билось и металось, вечно изменяясь, то всплескивая в радостном восторге, то издавая стоны в мрачной тоске.

В толпе у рояля послышалось легкое движение; Верден и барон вежливо посторонились, пропуская Эрвальда. Зинаида мельком бросила взгляд в его сторону, но продолжала играть.

Из-под ее пальцев лились звуки, полные знойной страсти, но среди них начало выделяться что-то такое, что, собственно говоря, нельзя было назвать даже мелодией, а именно странный, чуждый напев, бесконечно однообразный и бесконечно тоскливый, состоящий все из одних и тех же звуков. Сначала он выплывал отдельными, разрозненными нотами и снова тонул в море других звуков, но потом стал выступать все яснее, определеннее и, наконец, восторжествовал надо всем и зазвучал перед изумленными слушателями, как голос из другого мира.