Мираж
Шрифт:
Ганзель громко вскрикнул и от восторга забарабанил ногами, а другие поспешили воспользоваться случаем, чтобы и со своей стороны убедительно изложить тетке свои желания. Мальнер заткнула уши, а доктор сказал с самой серьезной миной:
— Тетя Ульрика, вы ответите и перед Богом, и перед людьми за то, что так балуете моих мальчишек. Как отец я категорически протестую!
30
Замужество Эльзы внешне не повлекло за собой особых перемен в Бурггейме. Только на верхнем этаже, который обычно стоял пустым, для новобрачных приготовили несколько комнат, так как речь шла лишь о временном
В Кронсберге находили понятной уединенную жизнь супругов ввиду положения Гельмрейха, дни которого были сочтены. Лотарь не мог окончательно порвать со всеми знакомыми, но все же сторонился их и более близкие отношения поддерживал только с леди Марвуд, с семьей Бертрама и, разумеется, с Эрвальдом, который еще жил в Кронсберге. Эрвальд решил не поступать на службу в колониях, а стать во главе новой экспедиции для исследования еще неизвестных областей центральной Африки; ее снаряжение требовало его присутствия в Германии.
Лучи солнца, близкого к закату, озаряли сад Бурггейма. Под высокой елью стоял стол, заваленный дневниками, записными книжками и рисунками; между ними лежала начатая рукопись; Зоннек уже приступил к задуманному им солидному труду.
Но в настоящую минуту работа была оставлена. Лотарь сидел, откинувшись на спинку садового кресла, с одним из дневников в руках, читал отрывки из него жене и пояснял их рассказами, рисуя картину за картиной ясными, твердыми штрихами. Рассказывая, он не сводил взгляда с жены, сидевшей рядом на низенькой скамеечке почти у его ног. Они представляли премилую картинку, но всякий посторонний подумал бы, что перед ним отец и дочь; едва ли кто-нибудь принял бы их за супругов.
Эльза в светлом платье вовсе не напоминала молчаливой, серьезной девушки, за которую Зоннек сватался. Как бутон, заключенный еще в зеленую оболочку, позволяет лишь предполагать будущую красоту цветка, а потом вдруг за одну ночь разворачивается в душистую розу, так расцвела за два-три месяца и Эльза фон Зоннек. В чертах ее лица появилась жизнь, глаза заискрились, точно солнечный луч пронизал все существо молодой женщины и пробудил ее от долгого сна. Когда она сидела так, охватив руками колени и с напряженным вниманием глядя вверх, на мужа, в ее лице было совершенно то же выражение, что и на портрете, когда-то нарисованном Зоннеком.
— Ну, будет на сегодня, — сказал он. — Неужели ты никогда не устанешь слушать? Прежде все это казалось тебе крайне далеким и чужим; я уже отчаивался когда-нибудь заинтересовать тебя, а теперь моя маленькая женушка оказывается моим первым и самым благодарным слушателем.
— Ах, ты так много видел, так страшно много! — сказала Эльза детски восторженным тоном. — Я могла бы слушать день и ночь, когда ты рассказываешь об этой далекой стране солнца.
— Ты ведь и сама там была, — шутливо заметил Зоннек. — Правда, ты смотрела на все это глазами
— Вдаль! — тихо повторила Эльза, мечтательно глядя в пространство. — Как хорош должен быть огромный Божий мир! Когда ты говоришь о нем, мне хочется перелететь через эти горы, через море, лететь все дальше, дальше, в бесконечную даль, как будто я должна найти там что-то; что именно, я сама не знаю, но это что-то — несомненно, великое, чудесное.
— Как в сказке, — с улыбкой закончил Зоннек. — Точь-в-точь Рейнгард! Тот так же мечтал, когда в первый раз ехал со мной в Африку. Он собирался гнаться за великим, безграничным счастьем. Поймать его он не поймал, но, несмотря на все его фантазерство, из него вышел настоящий практический деятель. Нет, дитя мое, счастье не вдали, и я знаю одного человека, который нашел его здесь, на родине.
— Лотарь!
— Ты не хочешь слышать это? — Ты знаешь этого человека так же хорошо, как я. Когда я вернулся в Европу больным, одиноким, с гнетущим сознанием, что больше не гожусь для дела, я думал, что родина может дать мне только могилу, а она дала мне высшее счастье — тебя, моя Эльза! Да будет она благословенна за это!
От слов Зоннека веяло безграничной нежностью. Молодая женщина ничего не ответила; она наклонилась и поцеловала руку мужа, но он быстро, почти с недовольством отдернул ее.
— Что ты, Эльза!
— Разве нельзя? — простодушно спросила она. — Мне это нравится.
— А меня это конфузит. Руку целуют отцу, а не мужу. Ты делаешь мне больно своим детским почтением; оно постоянно напоминает мне о том, что я хотел бы забыть, а именно, что между нами почти сорок лет разницы, что ты отдала свою молодость человеку, стоящему у порога старости. Может ли он дать тебе счастье?
— Ты такой добрый, — сказала Эльза с горячей благодарностью, — такой добрый, любящий, а я не знала любви с тех пор, как умер мой бедный отец. Ты знаешь, дедушка… Однако мне пора идти к нему.
— Нет еще. Неужели ты не подаришь мне еще хоть полчаса?
— Но ведь мы уже два часа сидим здесь.
Зоннек вынул часы и бросил на них удивленный взгляд.
— В самом деле! Ну, так еще несколько минут.
— Боюсь только, что дедушка ждет, — нерешительно сказала Эльза. — Он сегодня еще раздражительнее, чем всегда. Нам обоим достанется, если я не буду аккуратна.
Лицо Лотаря омрачилось; он подавил вздох.
— Главное, достанется тебе, моя бедняжка! Иной раз кажется, будто он мстит тебе за то, что я вырываю тебя из-под его власти на большую часть дня. И то тяжело, что ты еще делаешь, но уж от этого я не могу тебя избавить. Зато, когда его усталые глаза сомкнутся навеки на облегчение и ему, и нам, я увезу тебя в свой собственный дом, и тогда моя любовь вознаградит тебя за все, что тебе еще придется здесь перенести, моя Эльза, моя любимая, дорогая жена!
Он притянул к себе молодую женщину и поцеловал в лоб. В его ласке было столько трогательной нежности, что она победила даже робкую сдержанность Эльзы, и последняя тихонько прислонилась головой к его груди. Но вдруг по ее телу пробежала дрожь, и она почти испуганным движением крепко прижалась к мужу. Он посмотрел на нее с удивлением.
— Что такое? Что с тобой?
— Ничего. Я только… Пора к дедушке.
— Это правда. Иди! — Лотарь выпустил жену из объятий и встал. Вслед за тем он поднял глаза, и у него вырвалось восклицание удивления. — Рейнгард, ты? Что же ты стоишь вдали и молчишь, точно чужой?