Миражи в Лялином переулке
Шрифт:
Надо сказать, 11 «Б» – это мой класс. В нём я преподаю литературу и выполняю кураторские обязанности. Кураторами в лицее называют классных руководителей. В наши задачи входят поездки, выступления, трудовая практика, родительские собрания и прочие внеклассные мероприятия. Реально это означает, что денно и нощно мы отвечаем за своих учеников, помогаем им адаптироваться не только в лицее, но и в жизни. Подобные обязанности приводят кураторов «в полный восторг». То, чего не делают родители для своего единственного ребёнка, мы, профессионалы, должны сделать для тридцати человек за четыре года. В результате
Эта пульсация походила на стук колёс поезда: «Тук-тук, уйдут… тук-тук, уйдут». В такие минуты я сжимала виски и закрывала глаза. Мне виделась одна и та же картинка. По блестящим рельсам несётся длинный поезд. В поезде много-много красивых вагонов. В каждом из вагонов около тридцати детей и один взрослый. Поезд мчится вперёд. За окнами проносятся леса, поля, города, мосты. В вагонах кипит бурная и весёлая жизнь, всем хорошо и комфортно. В какой-то момент поезд начинает замедлять ход, и его обитатели, чувствуя близкую остановку, настораживаются. Смех становится тише, разговоров всё меньше. Наконец поезд останавливается и пара-тройка вагонов пустеет. Выпускники выходят на перрон, а те, кто остаётся в поезде, грустно смотрят вслед. Раздаётся гудок, вышедшие на перрон вытирают слёзы и долго смотрят вслед уходящему составу. Они понимают: поезд увозит их детство.
«Тук-тук, вперёд, – стучат колёса. – Тук-тук, ушли». Некоторое время в вагонах царит тишина, но вот уже новая остановка, и в поезд входят другие ребята. Начинаются иные разговоры. То там, то тут раздаётся смех, и жизнь в поезде налаживается. И так из года в год. Дети меняются, а мы, взрослые, остаёмся. Кажется, учителя – вечные пленники этого поезда, кажется, мы ему служим. У нас нет личной жизни, нет постоянного общения со взрослым миром. Наша задача особая – мы сопровождаем детей в будущее.
Вот и сегодня, посмотрев на свой 11 «Б», я услышала стук и зажмурилась. Простояв так несколько минут, я почувствовала тёплое дыхание возле уха.
– Маргарита Владимировна-а-а!
Я вздрогнула. Тридцать пар глаз смотрели на меня и ждали.
– Ждали? Чего ждали? – спросите вы меня.
– Когда я вернусь в реальную жизнь.
– Вы же учитель. Должны, голубушка, держать себя в руках.
– Верно. Со стороны это выглядит ужасно нелепо. Учитель стоит перед классом зажмурившись и вздрагивает.
– Да, зрелище ещё то. Так и хочется пригласить вас к директору.
– А вот этого делать не надо, – быстро реагирую я. – Директор – это чиновник. Поэтому ничего не поймёт.
– А кто же поймёт?
– Мои ребята, – отвечаю я и смотрю на обращённые ко мне лица. – Они знают, время от времени я уношусь в фантазии и начинаю разговаривать сама с собой.
– Это не лицей, а дурдом какой-то.
– Маргарита Владимировна-а-а! – слышу я опять густой баритон. – Всё тип-топ?
– Тип-топ, – говорю я и улыбаюсь высокому парню, стоящему прямо предо мной. – Я уже с вами. Спасибо, Петя.
– Мои мысли – мои скакуны, – громко говорит Петя.
– Это
– Строчка из песни Газманова, – кричит Пуся.
Её пухлые щёчки дёргаются, и две ямочки на щеках весело подпрыгивают.
– Хорошая строчка. «Мои мысли – мои скакуны». Это как раз про меня.
Ребята смеются, начинают разговорчики-междусобойчики и на время обо мне забывают.
– Пожалуй, начнём, – говорю я.
Ребята замолкают. Я делаю паузу и иду между рядами. Опытные учителя, как и хорошие актёры, умеют делать долгие паузы. После таких пауз, как правило, внимание детей собирается в нужный фокус.
– Начнём с того, что коротко вспомним о судьбе главных героев воображаемого сочинения.
Я останавливаюсь у доски и, вытянувшись в струнку, становлюсь будто бы выше ростом. Мои ноги, в туфлях на высоком каблуке, напрягаются, и я чувствую себя скаковой лошадью, стоящей в ожидании выстрела стартёра.
– Пожалуй, начну, – раздаётся голос Саши Гламурова.
– Поехали, – отвечаю я и отхожу к двери.
Стоять сейчас рядом с Шуриком значит нарушить правила игры. Теперь центром внимания должен быть только он. Откинув назад длинные волосы, Шурик гасит улыбку, обычно не сходящую с его лица, и начинает:
– Надо сказать, судьба героев рассматриваемых произведений не вызывает ни малейшего желания ёрничать или шутить. Более того, перечитывая Шолохова и Солженицына, я ловил себя на мысли, что жизни Соколова, Шухова, Матрёны во многом похожи. Лишения, страдания, потери, борьба за выживание. Какие чувства могут возникнуть у нормального человека, следящего за их судьбой? По-моему, очевидно – щемящая грусть и жалость. Возьмём, например, судьбу Андрея Соколова. Русский мужик. Добрый и порядочный. Всю жизнь трудился не покладая рук. И что дальше? А дальше война. Сначала погибает его семья. Затем плен, далее гибель последнего остававшегося в живых сына. Кажется, после таких ударов не встать, а если и встанешь, то или ожесточишься, или сопьёшься.
– Это бывает чаще всего, – тихо заметила я.
– И их можно понять, – горячо продолжает Шурик. – Война войной, но именно ты потерял всё. Как жить? Ради кого? Ведь, согласитесь, это не праздные вопросы. В жизни любого человека должен быть смысл.
Шурик обвёл класс горящими глазами и замолчал. Все ждали продолжения. На лицах ребят я видела не равнодушие, не мысль, что Шурик старается за отметку, а настоящее человеческое понимание. Каждый примеривал ситуацию на себя.
«Молодец, зацепил», – подумала я.
Шурик подошёл к доске и взял мел. Нарисовал кружок, затем палочку, ещё одну… Ребята следили за прыгающей рукой, в их глазах появился знакомый блеск.
– Вот Андрей Соколов, – сказал Шурик.
Он показал на кружок, нарисованный на доске.
– А вот – тысячи других людей. По их судьбам тоже проехалась война. Девушки не вышли замуж – не хватило женихов; кто-то потерял дом; кто-то…
Шурик замолчал и тряхнул волосами.
– Что говорить, у каждого своё. Но мы говорим не обо всех, а об Андрее Соколове. Он как в фокусе фотоаппарата. И среди тысяч людей – он один. Со своими мыслями, проблемами, со своим одиночеством. Кому он нужен?