Мириад островов
Шрифт:
— С ума сошёл, — голос Галины силится, но не умеет изобразить суровость. К тому же его нынешнее «госпожа» — не прежнее «сэнья». Хурулту. Предводительница собраний. Владетельница моих глубин.
Возлюбленная.
— Орри, я не хочу так… Так далеко. Не сейчас.
— Мне повернуть?
— Да.
— Пойдём к ближнему острову. Мой друг устал от гонки.
— Я думала, ба-фархи неутомимы.
— И думала верно.
Каждое слово в их перекличке обретает иной, горячечный смысл.
Укрощённый
То, что на Галине осталось из одежды, промокло ещё во время гонки, солёная вода вымыла из тончайшего полотна весь крахмал. Не удивительно, что оно прилипло к коже, а затем и вообще растворилось, словно папиросная бумага.
Всё же доплыла до песчаного берега она куда быстрее Орихалхо, оседлав подходящую волну — а, где наша не пропадала! Повернулась лицом, чтобы его встретить, прижимая локтями то малое, что на ней осталось.
Он встал на ноги там, где было по горлышко, выпрямился и пошёл, с некоторым усилием преодолевая силу отката. Склонил голову — обильные косы, волнистые оттого, что только что расплелись, закрыли его спереди почти до колен.
Так они стояли друг против друга, и стискивали руки, и перебирали пальцы, и касались дыханием, и никто не смел начать первым.
Неожиданно Орихалхо чуть отстранился и одни взмахом отбросил волосы назад:
— Мне надо сказать сэнье. В одной из стычек меня ранило, и пришлось вырезать матку. Этот шрам оставил хирург.
В самом деле, от пупка до судорожно стиснутых ног шла еле заметная бороздка, чуть менее тронутая загаром, чем тело.
Галина еле сдержала абсолютно неуместный смех. «Они же — иной народ, чем я. У них иначе. И сложение тела, и процент искренности».
— У меня ведь тоже нет кое-чего из тех прекрасных вещей, которые тебе достались по наследству. Сочтёмся?
Когда начинается любовная игра, передать её умными словами невозможно. Перевести то, что говорят руки телу всеми своими десятью пальцами — близко к кощунству.
— Косы сэньи — водоросли на мелководье.
— А твои — грозовая туча над озером.
— Шея сэньи — водомёт из уст ба-фарха.
— Твоя — храмовая колонна.
— Плечи сэньи — трепет сложенных крыльев.
— А твои — двойной уступ, нагретый солнцем.
— Груди сэньи…
— Не так. Скажи — «твои груди».
— Твои груди — как у кормящей ба-инхсан: колышутся, едва тронешь.
— У тебя же — как у девчонки-подростка. Можно обе накрыть ладонью.
— Сосцы твои — земляника на лугу. Наполняют рот сладостью.
— Твои — живая терпкость терновой ягоды.
— Пупок твой — напёрсток с розовым маслом.
— А твой выступает, словно крошечная
— Живот твой похож на небесный купол.
— Твой — выглаженный морем нефрит.
Пальцы рук сплетаются и расплетаются, скользят вниз по бёдрам. Орихалхо укладывает свою Гали на моховую подушку — откуда здесь, на камнях, такое? Упирается лбом ей в предплечье.
И уже обоим не до слов и сравнений. Тем, что они видят, что ощущают сейчас — не меряются.
— Как чудесно. У тебя гладко — у меня гладко. Твой pene — как у перепуганного и лукавого мальчугана. Дразнится из-за губ, словно язык.
Галина знает, что моряне показывают наружу не больше, чем надобно: чтобы море не коснулось своим холодом.
— А твой — и ещё меньше, — дразнится он. — Смотрит на меня из уголка одного-единственного ока — того, что под ним внизу. Веки чуть припухли от слёз, одна уже готова скатиться книзу. Зрачок в змеином веке открыт, словно хочет вместить в себя меня всего.
— Мы отыскали различие. Орри, я ведь боялась. Ты видишь — у меня до тебя никого не было.
— Не вижу. Не понимаю. А, это то, что кажется плёнкой на глазу кобры? Бояться следует тому, кто отверзает, а не той, что раскрывается. Такое у нас присловье.
Нельзя спрашивать — почему. Нельзя больше говорить. Лишь закрыть глаза от нежности и отдаться теплу другого. Обхватить стан, прижать к себе его ягодицы, бёдра…
Не так, как другие мужчины. Проникает и не движется внутри. «С меня кажется довольно, сэнья». «И с меня». «Это моя сила, сэнья». «Это моя слабость».
Внезапно Орихалхо отстраняется. Весь.
— В тебе слишком обширно. Мы забыли вознести хвалу твоей двудольности.
Поворачивает её на живот — и замирает. Его кинжал свешивается с груди, бьёт Галину по лопаткам.
— Что там — у меня спина в чём-то белом? (Глупые школярские шуточки.)
— Н-нет. Прости.
В голосе — лёгкое холодное дуновение, еле заметное. И тут же в непонятной, невнятной ярости Орихалко направляет свой миниатюрный стройный член меж тугих округлостей, ритмично бьётся, тотчас меняет цель, оба кричат в один голос — и чужая тягучая соль, своя липкая кровь заливает Галине всю промежность.
Отделяются друг от друга, падают навзничь, не размыкая рук.
— Орри. Что ты так глядишь — тебе было страшно?
— Уничтожать девственность — всегда страшно. От этого рушатся и создаются миры, уничтожаются многие вероятности и рождаются новые.
— Теперь мы любовники?
Орихалхо поворачивает голову, смотрит сияющими глазами:
— Считай как хочешь. Я сделаю по твоей воле, как только что — по твоему желанию. Шаг за шагом.
— Хорошие дела — сама, видите ли, на себя накликала! А если я забеременею?