Миртала
Шрифт:
Вместе со свитой молчал и метал триумфаторские взгляды Цестий, ненавидевший иудеев, которых победить он не смог и которые увели у него жену; молчали, но иронически улыбались в ложе Элия Ламии, чье лицо, прикрытое беззаботной маской, интрижки императорского сына бороздили тем не менее отчаянием и гневом; зловеще и чуть ли не в голос смеялись родственники и друзья Марсии Фурмилии, брошенной Титом супруги. Однако угрюмым и грозным стало обычно добродушное лицо Веспасиана; Домициан порывистым движением выбросил вперед руку, призывая:
— Кесарь! Прикажи, чтобы завтра же отрубили голову этой мрази!
Но
Однако все, что творилось внизу, было тихой идиллией по сравнению с бурей, которой гудели верхние ярусы. Находившиеся там солдаты любили Тита как полководца, который приводил их к победе, а народ, пораженный его красотой, силой и достоинством, готов был воздвигать во славу его алтари и поместить его в ряду бессмертных богов. И там тоже самая искренняя ненависть кипела к иудейскому племени. А не иудей ли тот нахал, который, оскорбив полубога и, самое главное, прервав народное веселье, не позволил удовлетворить всеобщее любопытство? Впрочем, Береника ведь еврейка, а из числа всех смертных ее выделила любовь императорского сына, чувственной красотой ее упивались людские очи, и она лучилась притягательной силой богатства. А тот оборванец, нищий, смотревший на представление с лавки для простонародья и свойственным еврейской черни способом коверкавший латинские слова, — кто он?
— Это еврей! Еврей! Еврей! — громко кричал Сильвий, хозяин ткацкой мастерской на Авентине. — Пусть мне божественный Аполлон лиру свою с обелиска на голову сбросит, если я не узнал в нем одного из ткачей, что живут за Тибром!..
— Ты немного ошибся, Сильвий, — пытался перекричать приятеля парфюмер Вентурий. — Еврей-то он еврей, только не ткач. Клянусь, что он из тех, кто в Тибрском заречье производит духи!..
Через плотную толпу, топча людские ноги и здоровенными кулаками расталкивая плечи и спины, пробивался сотник громадного роста, разгневанный и недоуменный, изрыгая страшные ругательства.
— Где он? — кричал сотник. — Куда он делся? Его разве уже схватили и посадили в тюрьму? Я давно его заметил… Кто он такой? Я его где-то видел! Уже где-то видел! Где я его видел?..
Множество голосов заговорило одновременно:
— Не схватили его и не посадили в тюрьму!
— За ним стоял какой-то человек и пытался закрыть ему рот…
— Тоже еврей какой-то, только в тогу одетый…
— Людей с собой привел, много людей…
— Влезли на наши места… и уселись вокруг него…
— А когда он рот раскрыл и понес свои глупые проклятья, потянули его назад, но он
— Окружили его так, что мы не могли даже кулаками дотянуться до боков его, ни руками вцепиться в него…
— Обступили его… защитили… увели…
— Где же я видел его? Клянусь Геркулесом, где-то раньше я уже видел эту безумную морду! — ударяя себя мощным кулаком в лоб, с которого пот лил градом, все повторял сотник.
И тогда из толпы выскользнул ужом, будто костей у него не было, и встал перед сотником едва доходивший ему до пояса человечек в грязнокрасной рубахе, плешивый, с клочками рыжеватых волос, обутый в какое-то подобие сандалий. Он поднял свои маленькие желтые глазки к толстому и громадному лицу великана и с кошачьей хитростью заговорил:
— Где и когда ты эту бешеную морду видел, Педанус, о том тебе расскажет Силас, носильщик паланкинов с той стороны Тибра. А видел ты его во главе иудейского войска, выступившего против кесаря… Это враг императора и богов… Это еврей, который с удовольствием поджарит тебя, Педанус, и съест в свой шабат… Это беглец, которого давно разыскивают римские власти…
— Вспомнил! — воскликнул Педанус. — Клянусь Геркулесом, ты напомнил мне все, носильщик, хоть и видом ты невзрачнее червя! Я видел его во главе проклятых бунтовщиков, рядом с Иохананом Гисхальским… Он всегда там был, рядом с этим азиатским леопардом… Да и сам как леопард!..
— Проклятие ему! — заревела толпа. — Проклятие взбунтовавшемуся племени его!
— Где он живет, лысый? Где он скрывается, червяк? А ну, говори, оборванец! Раскрой грязную свою пасть, сириец! А ну, веди нас… И тогда мы в жертвенной дани зарежем его на алтаре Аполлона… Веди нас!.. И тогда мы свяжем его и передадим в мстительные руки Тита…
Но не было ответа. Коротенький, согбенный, словно уж юркий, Силас смешался с многошумной, пестрой и подвижной толпой и пропал из вида.
Глава VIII
Если в день Аполлона рыночные площади Рима были пусты и весь народ толпился у септы и цирка Фламиния, то на следующий день площади кишели и гудели плотной толпой, пирующей и забавляющейся под открытым небом. На рынках — рыбном, свином, говяжьем, лубяном и прочих — огромные столы прогибались под горами хлеба и вареного или жареного мяса. Из металлических кратеров — сосудов для вина — лился в кубки и чаши источающий пряный запах крепкий напиток, разбавленный медом.
К этим выставленным императором столам — а его скупость и жадность пропадали, когда речь заходила о том, чтобы накормить и развеселить народ, — подходили люди разных сословий. Только зажиточные и элегантные отмечали день этот шумным пиршеством в стенах своих домов и дворцов. Рыночные площади и улицы кишели народом: были тут клиенты больших домов, носящие общее имя — приживальщики, и недавно освобожденные рабы, которые еще не успели забыть физических и моральных страданий рабства; вольные наемники, используемые на разных работах в мастерских, в магазинах, на улицах, в порту; рабы, которым благосклонность господ позволила приобщиться к редкому событию; множество солдат и сотников, известных простотою своих нравов.