Мишка, Серёга и я

Зелеранский Ниссон Яковлевич

Нынешние каникулы мы предполагали посвятить почте. Расходясь после классного собрания, на котором Геннадий Николаевич роздал нам дневники с отметками за четверть, мы наперебой стыдили Лариску Дееву, которая собиралась в дом отдыха, и Сашку Гуреева, решившего уехать к родственникам под Москву. Сашку нам удалось переубедить. На него особенно подействовало то, что нам на днях предстояло записываться в боксерскую секцию, а Студя все-таки уехала.

Дома у меня тоже были некоторые столкновения. Мне пришлось жестоко бороться

с мамой (видимо, Николай Сергеевич прав: борьба в нашей жизни все-таки еще необходима). Мама кричала, что она не позволит мне работать на почте, что ребенку вредно перегружаться и что на каникулах дети должны отдыхать. Неизвестно, чем кончилась бы эта борьба, если бы не вмешался отец Мишки Сперанского. Он при закрытых дверях поговорил с моими родителями. После этого мама просила меня только об одном: чтобы я не работал больше, чем Миша.

Первого января мы трудились почти так же, как всегда. Я говорю «почти», потому что в каждой квартире нас упрашивали съесть что-нибудь из остатков праздничной снеди.

На следующее утро, подходя к почте, я еще издали увидел наших ребят во главе с Геннадием Николаевичем. Ребята галдели и размахивали руками.

Я подумал, что, видимо, пришел ответ из «Комсомольской правды». Наверное, ребята прочитали его и теперь рассуждают, какие молодцы Верезин и Сперанский.

Это предположение было настолько вероятным, что я окончательно поверил в него. Подойдя, я скромно спросил:

— Состоялось? Здравствуйте, Геннадий Николаевич.

— Состоялось, — мрачно ответило несколько голосов.

Оказывается, заведующий почтой вызвал Геннадия Николаевича и сказал ему, что предпраздничная суматоха окончилась и в наших услугах больше нет нужды. В утешение заведующий сказал, что будет ходатайствовать перед директором школы и райкомом комсомола, чтобы нам объявили благодарность. Заработанные деньги мы можем получить десятого января. Заведующий выражал надежду, что перед восьмым марта мы снова не откажемся помочь почте.

— Что же нам теперь делать? — подавленно спросил я.

— Не огорчайтесь, ребята, — сказал Геннадий Николаевич, — на каникулах отдохнем, а потом придумаем что-нибудь. Может быть, нам завтра в музей сходить?

Неужели Геннадий Николаевич не понимал, что после работы на почте экскурсия в музей казалась нам чем-то вроде манной каши!

— Почему мы такие неудачники? — сказал я с горечью. — Солидные люди из «Комсомольской правды» поддерживают нас в борьбе против роно, а почта сама отказывается от нашей помощи…

— Ребята, — сказал Борисов. — Чего носы вешать? Ведь мы завтра в секцию записываемся!

— Конечно! — оживился Геннадий Николаевич. — Мальчики завтра пойдут в секцию. А с девочками и с теми, кого не примут…

— Кого это не примут? — с тревогой спросил Соломатин.

— Тебя могут не принять. У тебя двойки. А Борисова — из-за зрения…

— Кто им про мои двойки скажет? — сердито

перебил Соломатин.

— Там и говорить ничего не надо, — возразил Геннадий Николаевич. — При записи требуется дневник.

— Где собираться будем? — спросил Серёга. — У школы или возле секции?

— Ишь какие! — сердито проговорила Ира. — А нам что делать?

— Придумайте что-нибудь, — посоветовал я.

— Придумаем! — угрожающе пообещала Ира. — Девчата, пошли в театр? Мы пойдем в театр, Геннадий Николаевич.

Геннадий Николаевич посмотрел на нее чуть ли не с благодарностью.

— Я за тобой завтра зайду, — сказал мне Серёга.

— Хорошо, — согласился я. — Только ко мне утром Мишка собирался зайти.

— Я за тобой раньше зайду, — помрачнев, сказал Серёга.

Мишка и Серёга до сих пор не разговаривали друг с другом. Хоть, по-моему, оба хотели помириться. В последнее время они выходили из школы вместе со мной. Один шел справа, другой — слева. Проводив меня до дома, они молча расходились в разные стороны.

Оставаясь наедине с одним из них, я пытался доказать, что им давно пора помириться. Но Серёга заявлял: «Пусть он первый». А Мишка требовал: «Пусть он сначала признает, что был неправ».

По-моему, каждый из них был слишком горд для повседневной жизни.

— Помирились бы, что ли, — сказал я и на этот раз.

— Пусть он первый, — буркнул Серёга.

В это время подошел Мишка.

— Что случилось? — спросил он.

Я пожал ему руку и рассказал все по порядку.

— Ты здорово сделал, Гарик, что написал в газету, — сказал Серёга, когда я окончил свой рассказ. — Теперь роно не будет мешать, если мы затеем что-нибудь вроде почты.

— Конечно, — тут же сказал мне Мишка. — Мы с тобой правильно сделали. Увидели сорняк и вырвали его.

Мы помолчали. Потом Мишка сказал:

— Я к тебе завтра зайду, Гарик. Часов в одиннадцать. Вместе пойдем в секцию.

— Я к тебе завтра зайду, Гарик. Часов в десять, — сказал Серёга.

Мишка укоризненно посмотрел на меня.

— Конечно, заходите, — неуверенно сказал я. — Буду очень рад.

— Мне кажется, Иванов, — медленно проговорил Мишка, глядя в сторону, — что это не совсем красиво.

— Что некрасиво? — спросил Серёга, глядя в другую сторону.

— Я договорился раньше.

— А я зайду раньше.

— Дело в том, что в последнее время, — сказал Мишка, по-прежнему не глядя на Серёгу, — я с Гариком встречался чаще, чем ты.

— А по-моему, я чаще.

— Может быть, спросим у Гарика?

— Законно, — согласился Серёга.

Если бы они так дорожили дружбой со мною и до того, как поссорились, мы действительно были бы неразлучны. Как три мушкетера или как Ильф и Петров. Но я, конечно, не стал им этого говорить. Я только сказал, что дорожу дружбой с обоими и что оба они могут приходить ко мне в любое время.