Мисс Кэрью
Шрифт:
С ранней юности мне приходилось самому заботиться о себе, я рос в районе Поттерис, что в Вустершире. Я был сиротой, и мои самые ранние воспоминания связаны с большой фарфоровой мануфактурой, где меня использовали на подручных работах, зачастую грошовых, но я был рад и этому, и спал на чердаке над конюшней. Это были трудные времена, но по мере того, как я становился старше и сильнее, все стало налаживаться, особенно после того, как бригадиром стал Джордж Барнард.
Джордж Барнард принадлежал к протестантам, — хотя мы, мы в основном, ими не были, — трезвомыслящий, с ясной головой, немного угрюмый и молчаливый, но, как говорится, свой парень до мозга костей, — и он стал моим лучшим другом в то время, когда я больше всего в нем нуждался.
Он избавил меня
Лия была дочерью водопроводчика, жившего рядом с часовней. Ей было двадцать, а Джорджу лет тридцать семь — тридцать восемь. Злые языки утверждали, что у них слишком большая разница в возрасте; но она была такой серьезной, и они любили друг друга так искренне, что, если бы в самый начальный период их отношений ничего не произошло, я не думаю, чтобы вопрос о возрасте когда-либо нарушил счастье их супружеской жизни. Однако, что-то вмешалось в их жизнь, и этим чем-то был француз по имени Луи Ларош. Он был художником по фарфору, ему доводилось работать в Севре; и наш хозяин, как утверждали, нанял его на три года, за такую плату, какую никто из наших людей, даже самых искусных, не мог надеяться получить. Это случилось примерно в начале или середине сентября, когда он впервые появился среди нас. Он выглядел очень молодо, был маленьким, темноволосым и хорошо сложенным; у него были маленькие белые мягкие руки и шелковистые усы; он говорил по-английски почти так же хорошо, как я. Никому из нас он не нравился, но это было вполне естественно, учитывая, как его ставили на голову выше любого англичанина, работавшего на фабрике. Кроме того, хотя он всегда улыбался и был вежлив, мы не могли не видеть, что он считал себя намного лучше всех нас, и это было неприятно. Также не было приятно видеть, как он прогуливается по городу, одетый как джентльмен, когда рабочее время закончилось; курит хорошие сигары, в то время как мы вынуждены довольствоваться трубкой обычного табака; нанимает лошадь по воскресеньям днем, когда мы тащимся пешком; и получает удовольствие, как будто мир создан для того, чтобы он наслаждался, а мы работали.
— Бен, мальчик мой, — сказал Джордж, — с этим французом что-то не так.
Это было в субботу днем, мы сидели на куче пустых сеггаров у двери моей котельной, ожидая, пока рабочие уберутся со двора. Сеггары — это глубокие глиняные ящики, в которые помещают глиняную посуду во время обжига в печи.
Я вопросительно поднял глаза.
— Ты имеешь в виду Графа? — сказал я, ибо таково было прозвище, которое французу дали на фабрике.
Джордж кивнул и на мгновение замер, подперев подбородок ладонями.
— У него дурной глаз, — сказал он, — и фальшивая улыбка. Что-то в нем не так.
Я придвинулся ближе и слушал Джорджа так, словно он был оракулом.
— Кроме того, — добавил он в своей неторопливой спокойной манере, глядя прямо перед собой, точно размышляя вслух, — он выглядит как-то неестественно молодо. Взглянуть на него в первый раз, и ты подумаешь, что он почти мальчик; но посмотри на него внимательнее, — посмотри на маленькие тонкие морщинки под глазами и жесткие линии вокруг рта, а затем скажи мне, сколько ему лет, если сможешь! Так вот, Бен, мальчик мой, ему столько же лет, сколько и мне, почти столько же; и сил в нем не меньше. Ты удивлен;
— Но, Джордж, откуда ты можешь это знать?
— Потому что я испытываю в отношении него дурное предчувствие, — очень серьезно ответил Джордж. — Потому что всякий раз, когда он рядом, я чувствую, что мои глаза видят яснее, а уши слышат острее, чем в другое время. Может быть, это предубеждение, но иногда мне кажется, что я должен защищать себя и других от него. Посмотри на детей, Бен, как они от него шарахаются; и еще, взгляни вон туда! Спроси у Капитана, что он о нем думает! Бен, эта собака любит его не больше, чем я.
Я взглянул и увидел Капитана, сидящего у своей конуры с прижатыми ушами и громко рычащего, пока француз медленно спускался по ступенькам, ведущим из его мастерской в дальнем конце двора. На последней ступеньке он остановился, закурил сигару, огляделся, как бы проверяя, нет ли кого поблизости, а затем направился прямо к конуре, находившейся в паре ярдов от него. Капитан издал короткий сердитый рык и положил морду на лапы, готовый к прыжку. Француз демонстративно скрестил руки на груди, не сводя глаз с собаки, и спокойно курил. Он точно знал, как далеко может прыгнуть собака, и держался на безопасном расстоянии. Внезапно он наклонился, выпустил клуб дыма в глаза псу, издевательски рассмеялся, легко повернулся на каблуках и ушел, оставив Капитана, тщетно пытавшегося избавиться от цепи и лаявшего ему вслед, как сумасшедшего.
Шли дни, и я, работая в своем цеху, больше не видел Графа. Наступило воскресенье — третье, мне кажется, после нашего разговора с Джорджем во дворе. Идя с ним в часовню, как обычно, утром, я заметил, что в его лице было что-то странное и встревоженное, и что по дороге он почти ничего не сказал. Я тоже молчал. Не мне было задавать ему вопросы; и я помню, как подумал про себя, что облако развеется, как только он окажется рядом с Лией, и они, держа в руках одну книгу, станут вместе петь гимн. Однако этого не произошло, потому что Лии не было. Я ежеминутно оглядывался на дверь, ожидая увидеть ее милое личико; но Джордж ни разу не поднял глаз от своей книги и, казалось, не заметил, что ее место пустует. Так прошла вся служба, и мои мысли постоянно отвлекались от слов проповедника. Как только было произнесено последнее благословение, и мы уже почти переступили порог, я повернулся к Джорджу и спросил, не заболела ли Лия?
— Нет, — мрачно ответил он. — Она не больна.
— Тогда почему она не пришла?..
— Я скажу тебе, почему, — нетерпеливо перебил он. — Потому что ты видел ее здесь в последний раз. Она больше никогда не придет в часовню.
— Никогда больше не придет в часовню? — Я запнулся, тронув его руку в искреннем удивлении. — Почему, Джордж, в чем дело?
Но он стряхнул мою руку и топнул так, что зазвенела мостовая.
— Не спрашивай меня, — грубо сказал он. — Оставь меня в покое. Скоро ты все узнаешь.
С этими словами он свернул на проселочную дорогу, ведущую к холмам, и покинул меня, не сказав больше ни слова.
В свое время со мной плохо обращались, но до этого момента Джордж ни разу не бросил на меня сердитого взгляда и не произнес ни одного грубого слова. Я не знал, что мне делать. В тот день, во время обеда, мне казалось, что каждый кусок готов застрять у меня в горле; потом я вышел и беспокойно бродил по полям, пока не наступил час вечерней молитвы. Затем я вернулся к часовне и сел снаружи, возле чьей-то могилы, ожидая Джорджа. Я видел, как прихожане входили по двое и по трое; слышал, как в вечерней тишине торжественно прозвучали первые ноты псалма; но Джордж не пришел. Затем началась служба, и я понял, что, несмотря на его пунктуальность, ожидать его больше не имело смысла. Где он может быть? Что могло случиться? Почему Лия Пейн никогда больше не придет в часовню? Может быть, она перешла в какую-то другую церковь, и поэтому Джордж казался таким несчастным?