Мисс Равенел уходит к северянам
Шрифт:
Опозоренный офицер, джентльмен, переставший быть джентльменом, мог лишь ответить согласием.
Такова, по тогдашним слухам, подоплека этой скандальной сделки. Что касается фактов, действительно, десять названных пароходов были объявлены вдруг после инспекции непригодными к плаванию; состоялся публичный торг, и они были проданы по цене от семи до пятнадцати тысяч долларов респектабельным негоциантам, посетившим объявленный в должное время аукцион; достоверно и то, что они уплатили казне векселями мистера Холлистера, богатого маклера, о котором было известно, что он тайный сторонник южан. Через месяц правительство снова купило транспорты, уплатив
Полковник Картер послал по истечении квартала аккуратный отчет в Вашингтон и расплатился с долгами. Но он как-то сник и осунулся, казался то грустным, то непомерно веселым и снова стал выпивать. А однажды перепугал до полусмерти жену, не придя домой ночевать. Наутро он объяснил, что должен был выехать вверх по реке по срочной служебной надобности. На самом же деле полковник напился, не решился идти в таком виде домой и провел ночь в отеле.
ГЛАВА XXXI
Страдания, которых могло и не быть
Через неделю после того, как сгорели суда, Картер получил звание бригадного генерала. Сперва он возликовал: невезение кончилось. Враги его были побиты, путь к успеху открылся, он мог нацепить наконец серебряную звезду. Но потом явились уныние и страх; он не в силах был позабыть о своем преступлении, к которому, как он теперь полагал (или хотел полагать), его толкнуло лишь нежелание начальства отдать ему должное. Как это горько, увы, сознавать, что удача пришла слишком поздно! «Месяцем раньше это спасло бы меня», — бормотал он, изливая проклятия на своих врагов в Вашингтоне, на кредиторов, на себя самого, на все, что его погубило.
«Мое первое преступление! Мой единственный неджентльменский поступок!» — внушал себе Картер. Многие, кто принадлежат к привилегированным слоям общества, держатся этой позиции. Аморальная трата денег дозволена джентльмену, но добывать их он должен законным путем. Пьянство, разврат и карты ему разрешаются, но мошенничать он не должен. Эти моральные тонкости хорошо известны в Европе, что и понятно. Их привносит наследственная аристократия; она поощряет одни пороки богатых дворян и возбраняет другие, которые им ни к чему. Слабое эхо этих воззрений пересекло океан и было у нас подхвачено, к добру или к худу.
Почти с изумлением Картер взирал на восторги жены (столь контрастировавшие с его собственной горечью), когда он сообщил ей о своем продвижении по службе.
— О мой генерал! — вскричала она, бросив быстрый взгляд на приказ и заливаясь счастливым румянцем. И тут же вскочила и, смеясь, отдала ему честь. Потом обняла его и принялась целовать. — Как я рада! Наконец они оценили тебя! Наконец-то! Я счастлива и горда. Мы вместе пойдем покупать звезду. Я выберу самую лучшую!
После чего, забежав эдак лет на пятнадцать вперед, она объявила:
— Рэвви тоже поступит в Вест-Пойнт и будет у нас в семье вторым генералом. Он ведь очень способный и смелый, никогда не робеет.
Картер расхохотался впервые за этот день.
— Дорогая моя, — сказал он. — Рэвви, возможно, и станет генералом, зато я перестану им
— Но война еще долго не кончится, — возразила ему эта страшная женщина, любившая, видимо, родину меньше, чем мужа.
— У генералов имеются еще другие обязанности, — осторожно сказал Картер.
— Как? Снова — в бой?! — воскликнула Лили, хватая его за рукав. — Ни за что!
— Дорогая малютка, этого не миновать. Бригадному генералу не положено быть интендантом, даже на крупном посту. Мне надо подать рапорт и явиться к командующему. Меня, вероятно, направят на фронт, и, конечно, я должен пойти.
— Нет, не надо. Мы были так счастливы! Зачем тебе быть генералом?
— Дорогая, я должен вести себя как подобает мужчине, — возразил он, нежно ее обнимая. — Я награжден за отвагу и должен сражаться. Моя честь этого требует.
Слово «честь» он сказал по привычке, и что-то больно кольнуло его.
— Не просись сам на поле сражения, — умоляла его Лили, — подай, если нужно, рапорт, но не просись сам на фронт. Обещай мне, прошу тебя.
Обнимая жену и глядя в глаза ее, полные слез, Картер все обещал. Но вечером, составляя рапорт командующему, он не только просил об отставке с нынешней должности, но также потребовал назначения на фронт. А что же, скажите, ему оставалось делать? Он обанкротился как семьянин, провалился как бизнесмен, но — черт побери! — он всем им еще покажет, как надо вести под огнем бригаду в атаку. Умел это делать раньше, сумеет теперь. А кроме того, если он отличится при Гранд-Экоре, они как-нибудь прикроют это дело с судами и хлопком. Победителю и храбрецу прощается многое; простит и народ, и даже военный министр.
Через несколько дней он получил назначение на фронт. С легким сердцем он подписал последние документы в своей канцелярии, немного взгрустнул, обнимая жену и ребенка, и с первым же пароходом выехал вверх по реке.
Лили сперва была чуточку удивлена и даже встревожена, что так мало скучает о муже. Она бранила себя за черствость, за бессердечие, не слушала, когда ей объясняли, что она теперь мать. «Очень дурно, — отвечала она, — если женщина так легко забывает отца своего ребенка». И все нее она не грустила, с Рэвви ей было весело. Ах, какой изумительный мальчик! Всем хорош — и тем, что тяжел, тем, что ест, что спит и что плачет. Его плач беспокоил ее разве лишь потому, что она опасалась, как бы сыну не стало худо; сам же крик был ей только приятен. Если она его слышала неподалеку от дома, например возвращаясь с прогулки, то убыстряла шаги и говорила, смеясь:
— Ревет, значит, жив. Сейчас я его утешу.
Всякий, кто так с головой поглощен своим чувством, мало кому интересен; только лишь самым близким, готовым любить и прощать нас при всех обстоятельствах. И Лили тоже казалась бы скучной решительно всем, непричастным к таинству материнства. Ну, а она сама смотрела на мир только сквозь эту великую призму. Точно так же как ранее она была беззаветной невестой, а позже такой же супругой, теперь она стала беззаветно любящей матерью. И, кажется, эта последняя стадия ее женской судьбы была для нее наивысшей. Ее новая жизнь, безмятежная, в сущности, несмотря на волнения из-за младенца и самоукоры по поводу малой, как ей представлялось, тоски по супругу, была бы истинным счастьем для Лили, если бы только однажды она не нашла в кабинете отца на полу письмецо, которое стало причиной невыносимого горя. Расскажем, как это случилось.