Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений
Шрифт:
Что творилось в мире?
Все это я узнала из груды новостей, какую кузен Грин мне на время предоставил.
Вот вам иные из самых главнейших событий, какие я там отыскала.
Некто, именем Полуэл, явился в Лондон из Кале, дабы сообщить лорду-казначею Берли [69] , что некий капитан Жак, служивший в войске сэра Вильяма Стенли, посягновение имеет на жизнь Ея Величества королевы. Сей Жак, сообщил Полуэл, не единожды подстрекал его отправиться в Англию и убить королеву, и на отказ его свершить сие Жак объявил, что конец у солдата один, нищета, смерть от пули, и бросят, мол, его в канаву, и сему противустояние угодно Господу, ибо королева зла, порочна и умышляет сгубить весь христианский мир. Жак научил его, как невредимо достигнуть Англии и какие речи, будучи схвачен, обращать к лорду-казначею, говоря, что, буде сам он мог бы явиться в Англию, убийство королевы стало бы первым его и наиважнейшим делом. Полуэл соблазнил еще двоих,
Джон Дэниэл, тоже ирландец, донес судье Янгу о заговоре, целью имеющем поджечь лондонский Тауэр. Он объявил, что под сводом заложен порох, как равно и сера, там, где рядом часто открытою стоит спускная дверь. Было замышлено, что двое, под видом работников в Тауэре, туда проникнут и подожгут серу и порох, дабы в недолгом времени огонь пожрал все. Позже сей же Дэниэл сообщил, что умышлялось поджечь и корабли при Биллингсгейте, равно и окружные дома; а далее спалить все кабаки и все дровяные склады в Лондоне.
Молодой граф Дерби, Фердинандо Стенли, скончал свои дни в Лэтаме, апреля 16-го дня, пред тем одиннадцать дней мучимый неясною болезнью. Проявлялась болезнь сия в блевании неким ржавым, кислым составом, притом же с кровью, в разлитии желчи, исхудании и, сверх того, во вздутии и затвердении селезенки, неукротимой икоте, а за четыре дня до кончины в прекращении мочеиспускания. Все сие, во мнении врачей, могло быть излишествами причиняемо, равно как переутомлением в забавах, каким он предавался четыре дня без удержу на Святой неделе. Во все время болезни своей, каковая апреля 5-го дня началась и до самой кончины графа продолжалась, он часто применял камень Безы [70] и рог Единорога; пульс его всегда был ровен, однако силы убывали, блевание же достигло даже до пятидесяти двух раз, а стул двадцати девяти. Смерть графа столь непостижна уму, что иные подозревать наклонны, что на него была наслана порча. В начале болезни странные сны его томили. Апреля, 10-го дня мистер Халсалл, при нем на службе состоявший, в опочивальне господина своего, около полуночи, обнаружил восковой образ, по стану волосами препоясанный, цветом своим подобными волосам самого графа. Образ сей был в пятнах, и в скором времени подобные же пятна проступили на теле графа, на животе и на боках. Мистер Халсалл поспешил бросить истукана в огонь, покуда никто его не видел, в надежде, что сожжение сие снимет с графа порчу и покончит с ведьмой, оную наславшей, однако произошло иное, и едва растаял истукан, граф испустил дух.
Женщина лет пятидесяти, невидная собой, была обнаружена в углу опочивальни, и она что-то бормотала. Она, как потом узнали, часто облегчала графа от икоты и блеванья, но замечено было, что едва граф облегчаем был, те же страдания ее самое охватывали, и состав, какой она выблевывала, был в точности такой, какой был извергаем графом. Однако один из лекарей графа ее застигнул, когда она ворожила над соком неких трав, и, опрокинувши горшок, сей же час прогнал ее из опочивальни. Сам граф кричал, что старанья лекарей сугубо тщетны, ибо на него наслана порча. Во все продолжение последней сей болезни при графе неотлучно были епископ Честерский и викарий его мистер Ли [71] .
Хью Кахилл, тоже ирландец, чистосердечно признался Ричарду Топхиллу на допросе, что в бытность свою в Брюсселе слышал он, как некто отец Холт и еще другие говорили, что будто бы убить королеву есть богоугодное дело и тот, кто сие исполнит, обретет Царствие Небесное и сделается святым, коли его убьют. Имя того, кто сие свершит, останется в веках, так тот священник говорил Кахиллу.
Кахиллу тогда же препоручено было отправиться ко двору, пробраться в опочивальню Ея Величества, выманить оттуда королеву и убить кинжалом и мечом в каком-нибудь узком переходе либо выследив ее на галерее. За то обещано ему было 100 крон заране и еще 2000 по свершении убийства, а пенсион его обещано увеличить с 15 крон помесячно до 30 фунтов.
За пределами аглицкими, в Риме, некий философ именем Джордано Бруно взят под стражу инквизицией, преступление же его в том, что он объявил, что якобы Земля вращается вокруг Солнца.
(Потом-то, через шесть лет, за эту ересь его сожгли.)
Во все продолжение апреля то и дело бушевал сильный ветер, валил дерева и звонницы, рушил дома и амбары. В лесу Болье, что в Вустершире, с корнями были выдернуты многие дубы, в четверг же на Страстной неделе пятьсот дерев и более повалены в Хортонском лесу. В городе Стаффорде повалена звонница, церковной же крыше нанесен ущерб столь великий, что починка обойдется в тысячу фунтов. В Канкерском лесу более трех тысяч дерев свалило бурей, и еще звонницы числом до пятидесяти повалены в разных частях сей местности.
Англичане подвергли разграблению португальскую колонию Пернамбуко, король Генрих Четвертый французский вошел в Париж, король Филипп Второй испанский запретил судам голландским вход в порт Лиссабон, турки вновь отвоевали крепость Рааб, сэр Джон Берг убит на дуэли у Чаринг-Кросса мистером Джоном Гилбертом. Казнь предателей Лопеца, Феррейры и Тиноку [72]
69
Уильям Сесил Берли (1520–1598) — государственный деятель, ближайшее доверенное лицо Елизаветы I, лорд-казначей (1572–1598).
70
Возможно, имеется в виду Теодор Беза (1519–1605), швейцарский теолог.
71
Вильям Ли (ум. 1610) — английский священник и изобретатель.
72
Доктор Лопец, португальский еврей, изгнанный из родных краев инквизицией, крестившийся и сделавшийся лейб-медиком Елизаветы, и двое названных португальцев были ложно обвинены в умысле на жизнь королевы и казнены с предельной жестокостью (незавершенное повешение, оскопление, четвертование) в июне 1594 года.
Ладно, хватит с нас истории.
Хватит с нас большого мира.
А тем временем, мои милые, в малом месте, над рыбной лавкой…
Глава двадцать седьмая
Философия этого деяния
Контра Натура…
Вот что я прочитала где-то, в какой-то книжке, как мнение о том, что мы творили.
Это деяние особое, с целью самоублаготворения, оно контра Натура, противу Природы то есть, так тот сочинитель говорит, ибо оно отрицает всю цель, весь смысл любви.
Ничто сильней не губит душу.
Его послушать, так это грех противу Природы и грех противу милости Господней.
Ну, что вы скажете?
Сама я, известно, не насмелилась никого расспрашивать насчет такого дела.
Разум мой говорит, что, да, свободно может быть.
А сердце мое и тело криком кричат: Нет!
Мистер Шекспир и сам про то же толковал, в перерывах, когда тем занят не был.
Дайте-ка вспомню, что он такое говорил.
Дайте попробую пересказать философию моего супруга мистера Шекспира насчет этого деянья.
Весь смысл тут, он говорил, в том, что нет никакого смысла.
И в особенности, он говорил, нет никакого смысла, когда мужчина делает это с женщиной.
Когда мужчина это делает с мужчиной, ну что уж тут такого, он говорил.
А вот когда мужчина делает это с женщиной, тут — всё, он говорил.
По правде вам сказать, мне скучно было его слушать. Но я спросила моего супруга, что он хочет сказать, что это значит — всё.
И мистер Шекспир мне объяснил, что, говоря «всё», он хочет сказать, что, когда это делают мужчина с женщиной, тут чистейшая радость, редкостное наслаждение, тут всё без меры.
И, мало этого, он мне сказал, именно ничего не знача, это деяние нам дарит высвобождение от смысла.
Высвобождение от самих себя, из самих себя, он так сказал.
Ну, ничего я у него не поняла.
А я скажу — тут смысл был — радость.
Радость — вот в чем тут был для меня весь смысл.
А мистеру Шекспиру, ему, по-моему, какую ни дай радость, все было мало.
Вот почему, я так думаю, вечно он сочинял, придумывал разные резоны, как бы еще побольше увлечься, насладиться тем, чем он наслаждался.
И вот что мне еще сдается: эта любовь особенная нравилась ему из-за своей нечестности.
(Вспомните насчет Бидфорда и Уилмкота!
Смотрите страницу 76.)
Что до меня, так мне тут что еще приятно было?
Я не боялась забрюхатеть.
Небось получше средство крокодильева навоза, чтоб предохраняться.
Может, и мистеру Шекспиру тоже вдобавок приятно было, что обрюхатить меня не страшно.
Про это, правда, он ни слова не сказал.
Говорил только, какая тут особенная свобода, какая воля, в сравненье с обыкновенными сношениями мужчины с женщиной, и как, мол, ему хорошо.
Без меры — любимое его словцо.
Еще, он говорил, особенная сладость для него в этом деянье та, что оно запретно.
В запретных деяньях с темным смыслом великая была прелесть для моего супруга мистера Шекспира.
Даже сама не знаю — и почему такое.
Помню, ночью как-то рассказывал он мне о древних чародеях, катарах, не то болгарах, каких другие люди звали Совершенными, так вот они, он мне сказал, особенно любили делать то самое, что делали мы с ним.
Не нравились мне такие речи.
Честно скажу, я почти и не слушала, что он болтал.
И даже мне сдавалось, что мистеру Шекспиру хотелось эту свою погоню за бессмыслием чуть ни до дьявольщины довести.
А я такое ненавидела и ненавижу.
Теперь скажу — я такое отрицаю.
То, что мы делали, я так скажу, чародейством и не пахло.
Что делали, то делали: мне так нравилось, и всё.
Только я хотела, чтоб он со мной это делал, а не хотела, чтоб он со мной про это говорил.
Когда мистер Шекспир уж слишком много начинал болтать, я его соблазняла своей задницей.
Он и затыкался.
А в предпоследнюю нашу ночь он танец паука плясал.
Сама название придумала.
Хочу и называю — танец паука.
Вот мы было покончили с любовью.
— А сейчас мне хочется плясать, жена, — он говорит.
— Прекрасно, муженек. Пляши себе на здоровье, — я ему сказала.
(С ним вместе танцевать у меня не было охоты, запомнила небось, как пробовала его научить лаволте.)
И мистер Шекспир стал плясать, один, по всей комнате, голый.
Хер был, как длинный, лиловый палец мертвеца.
Мистер Шекспир махал руками, ноги задирал, смешно скакал, выкидывал коленца, корчил рожи — вот и весь вам танец.