Мистер Уайлдер и я

Коу Джонатан

— Не упустили случая прогуляться под ласковым парижским солнцем?

— Да, я побывала в… Люксембургском саду, — соврала я.

— Хорошо. Очень хорошо. Я и сам вознамерился немного прогуляться.

— Желаю вам приятно провести время.

— Знаете, как-то смешно получается… — Билли оперся на трость, уходить он явно не спешил. — Это наш последний день в Париже, и всего лишь позавчера я говорил мистеру Даймонду, моему другу, как вам известно, что последние несколько недель были самыми ужасными за весь съемочный период.

— Ужасными?

— Именно. Потому

что Париж — один из моих любимейших городов, но на этот раз я совсем не видел города, только работал, и больше ничего, и знаете, я чувствую себя кем-то вроде пианиста в борделе — все вокруг трахаются и отлично проводят время, а я вынужден непрерывно молотить по клавишам, ведь без музыки же нельзя. — Кажется, только в этот момент он сообразил, с кем разговаривает. — О, простите, не слишком приличное сравнение для ушей юной леди. Уверен, вы никогда не видели борделя изнутри. Однако вы же играли на пианино на нашей вечеринке в Греции, как мне рассказывали, и, наверное, понимаете, что я имею в виду.

— Наверное, — ответила я, не зная, что еще сказать.

— Как бы то ни было, вечером мне предстоит съемка, так что если хочу прогуляться, мне пора…

— Конечно.

Он спустился на одну ступеньку, но вдруг остановился, словно ему что-то пришло в голову, обернулся ко мне и сказал:

— Вы бы не согласились составить мне компанию? Чем черт не шутит, а вдруг мы забредем в бар и у нас хватит времени на коктейль до начала работы. А я терпеть не могу выпивать в одиночку.

Решил ли он меня развеселить, поскольку видел, что я в подавленном состоянии, либо он действительно нуждался во мне как в спутнице, я не могла понять и до сих пор не понимаю. В любом случае я была благодарна за приглашение, и мы зашагали на другую сторону улицы. Двигался Билли на удивление легко — впрочем, я и раньше подозревала, что трость служит ему чем-то вроде театрального реквизита, не более того.

Билли определенно знал, куда он направляется, однако парижские улицы, по которым мы шли, были далеко не самыми живописными либо способными чем-нибудь удивить. Сперва мы попали в деловой район, затем в жилой, но там и там дома и офисы были одинаково никакими. Верно, в августе Париж пустеет и затихает, но в этих районах отсутствие автомобилей и людей в предвечернее время выглядело все более жутковатым по мере того, как удлинялись тени, погружая безлюдные закоулки в угрюмые сумерки.

— Мы двигаемся к бару, поверьте, — объяснил Билли, — но я веду вас окольным путем. Не волнуйтесь, на то у меня есть причина. Метода в моем безумии. И вот она, полюбуйтесь.

Коснувшись ладонью моего предплечья, он замер на месте перед высоким зданием в семь или даже в восемь этажей, ничем не примечательным с виду многоквартирным домом. Я покосилась на Билли — он не отрывал глаз от окна на третьем этаже.

— Раньше здесь была гостиница, — сказал он.

— «Ансония»?

— Совершенно верно. А в той комнате, — он указал тростью на окно, — я прожил целый год. Я жил там с женщиной, моей тогдашней подругой.

— С Геллой, — подхватила я.

Он удивленно взглянул на меня:

— А вы откуда знаете?

Имя моей девушки и название гостиницы?

— Вы же сами нам рассказывали, — ответила я. — Помните? В ресторане в Мюнхене.

— Вы там были в тот вечер? — спросил Билли.

Я была разочарована, но не поражена открытием, что мое присутствие в зале для особых гостей осталось им не замеченным.

— Да, — подтвердила я.

Он опять уставился на окно.

— Сорок четыре года тому назад, — продолжил Билли. — Это был очень тяжелый год для нас обоих. Молодой паре трудно, пережив такой год, сохранить отношения. То есть не разбежаться, но остаться… парой.

— Она все еще живет в Париже? — спросила я.

— Не знаю. И рад сообщить, что меня это больше не интересует. Что прошло, то прошло.

— Наверное, вы правы.

— Боюсь, вряд ли вы поймете. Вы слишком молоды. А когда становишься старше, твои надежды истощаются, а сожаления множатся. И тут главное — дать им отпор. Не позволить сожалениям взять над тобой верх. Так ведь?

Я кивнула, не будучи уверенной, что мое мнение что-либо для него значит.

— Вперед, за углом, на той широкой улице, полно баров.

Мы снова тронулись в путь. Я бросила последний, прощальный, взгляд на бывшую гостиницу «Ансония» — в 1930-х перевалочный пункт для беженцев-интеллектуалов из Германии. Билли не обернулся.

— Прежде здесь была брассери, — сказал он, — под названием «Страсбург», но давным-давно исчезла. Во время войны, надо полагать. Не пережила оккупации. Неважно, сойдет любое другое место. К счастью, погода настолько хороша, что мы сможем посидеть на улице.

Уселись мы в заведении скорее туристическом, на оживленной, заполненной машинами улице, что вела к Триумфальной арке, высившейся всего в нескольких сотнях ярдов от нас. Билли заказал мартини с водкой, и я не раздумывая последовала его примеру.

— Итак, — он поднял бокал. — ваше здоровье. Чин-чин.

— И ваше, — ответила я, поднимая свой бокал.

Сделав глоток, Билли коротко выдохнул от удовольствия.

— Надо же, мы почти закончили, — сказал он. — Кто бы мог подумать? На каждой картине у меня мелькает мысль, что мы с ней никогда не разделаемся. А уж с этой тем более…

— У меня никогда не возникало сомнений. Ни на минуту.

— Правда? В последнее время бывали ситуации, когда я бы не отказался услышать от вас эти слова, и я не преувеличиваю. Как я сказал на днях мистеру Даймонду: «За то время, что мы потратили на этот фильм, я мог бы снять три паршивенькие картины».

— Но сейчас вы же снимаете не паршивенькую картину, — вставила я.

— Беда в том, — продолжил Билли, пропустив мимо ушей мое замечание, — что радоваться пока рано. «Рано радуешься, Бакстер» — одна из реплик, придуманных мистером Даймондом для «Квартиры». Теперь нужно свести материал в единое целое, и интуиция мне подсказывает, это будет нелегко. Очень нелегко. — Он снова отхлебнул мартини. — Но надо сохранять оптимизм, да? Мы проделали долгий путь. И мы обязаны дойти до конца.

— Не думала, что вы оптимист. Я думала, вы реалист.