Миткалевая метель
Шрифт:
— Не меня проси, к Совету нашему обратись. Что Советом повелено, то мной будет сделано. А без воли Совета нет моего тебе ответа.
— Я хозяин, я власть! Захочу — живком всех забастовщиков проглочу!..
Данилыч только усмехнулся, рукой махнул и пошел, куда ему нужно.
Дулся, дулся Федька, а простой по карману бьет, прибытки из рук уходят. Решился, сам на Талку подался. Хоть не хотелось своим же рабочим кланяться, да делать больше нечего.
Прямо-то по луговине не пошел, а зашел от лесу, встал за кустом и смотрит. На лугу за городом народу видимо-невидимо. Красные флаги запретные полощутся. Пестрым-пестро. Ровно куртины цветов по
Про жандарма проклятого как помянули, так еще хлеще, еще жарче загромыхала песня припевкой своей:
Эх… эх… доля моя, Где ты водою заплыла?Голос у запевалы не так тонок, зато звонок, знай выводит:
Появились во столице Подозрительные лица. Трепов, жирный генерал, Всех жандармов собирал. Всех жандармов собирал И такую речь держал. «Эй вы, синие мундиры, Обыщите все квартиры». Обыскали квартир триста, Не нашли социалиста. У курсистки под подушкой Нашли пудры фунт с восьмушкой, У студента под конторкой Пузырек нашли с касторкой. У рабочего у Гришки Под подушкой нашли книжки. Собрался тут весь синклит И решили: динамит. Динамит не динамит, А при случае палит.Всех больше эту песню фабричные любили. Стар и мал ее знали от начала до конца. Как услышал Гарелин про динамит, в озноб его кинуло. Вот так песня-песенка! Вышел он из-за куста, спросил:
— Кто тут власть у вас?
Афанасий, сноваль, почтенный старик с окладистой бородой, в синей рубашке, в очках с железной оправой, оглядел Федьку с головы до пяток, узнал ли, нет ли — и отвечает, усмехаясь в бороду:
— Смотря по просьбе. Тут у нас всяк свое дело правит.
— Не велика моя просьба: кучера Харлашку да кухарку Машку домой забрать, да товар из котлов вынуть — красильщик Данилыч нужен.
Сноваль показывает:
— Ступай вон к тому кусту, около березы. Там рассудят — надо послать или не надо.
Подходит фабрикант к кусту, а под кустом сидят пятеро. Народ серьезный, с виду строгий. И Данилыч тут с ними. У березки неподалеку, глядь, и Маша.
Богатей глазам не верит. Вокруг Маши ткачихи толпятся — кто жалуется, кто совета просит. Легче бы на голове он от дому до фабрики дошел, чем кухарке кланяться. Не знает, как и начать. Думал, думал да и ляпнул:
— Эй, Машка, ты, что ли, тут власть?
— Машки тут нет, здесь
«Фу ты, заноза какая», — помыслил Федька. Делать нечего, картуз снял да, как и должно быть, обращается:
— Марья Ивановна, я до тебя.
Узнала, о чем просит, — к Данилычу послала. Тот от дела оторвался, спрашивает:
— Что надобно, Федор Никоныч?
У фабриканта глаза на лоб полезли — неужто Данилыч и есть сама власть?
— Перво-наперво мне бы кучера Харлашку да вон кухарку Марью Ивановну домой заполучить, — просит Федька.
Нахмурился Данилыч.
— Еще что?
— А еще тебя самого с артелью бы, хоть на два дня — на фабрику. Товар в котлах пропадает.
Данилыч ему напрямик режет: нельзя, мол, просьбишку уважить, покуда фабрикант не даст Совету согласья сделать все так, как рабочие хотят.
Услышал это Гарелин, позеленел, заорать с привычки хотел, но рабочие смотрят на него, в глазах гнева море, на испитых лицах желваки по щекам похаживают. Хвост поджал, с тем же вроде смиреньем подъезжает:
— За эти два дня рассчитаю твою артель по тем расценкам, как твоя власть желает.
— Ладно, — говорит Данилыч, — посиди там, на лужайке, одумаем, ответ дадим.
Отошел Гарелин, как прибитый, рад бы, кажется, горло всем перегрызть, да зуб неймет.
Потолковали промеж себя рабочие и порешили: пойти на фабрику, а из получки забастовочную кассу пополнить.
Маша тут подходит.
— И мы с Харлампием заступим на работу, когда все заступят. Уж коли все за одного, то и один за всех.
Так хозяину и сказали.
Данилыч с артелью товар из котлов повытаскали, в дело пустили, деньги получили и себя уважили и в забастовочную кассу, что положено, отделили.
Кто грош, кто копейку несет, в один картуз бросают, а и порядочно набралось. С миру по нитке — голому рубашка. Больно уж лишний-то рубль в ту пору дорог был. Марья Ивановна за казначея правила, каждой копейке строгий учет вела. На втором месяце забастовки нестерпимо туго приходилось. Прожились, последние пожитки на картошке да на плесневелом сухаре проели. Но твердо на своем стояли. Хозяева не уступают, ткачи к станам не становятся, — нашла сила на силу.
Пришла раз ткачиха Фекла на Талку, еле на ногах стоит, одного на руках несет, двое за подол держатся, инда ветром бедную шатает. Подошла к Марье, опустилась на землю и заплакала.
— Голубка Маша, сил моих больше нету, не супротивница я мирскому делу, никогда на поклон не пошла бы к мироедам-дьяволам, да голод гонит. Посоветуй, как быть, с завтрашнего дня заступать хочу…
Помогла Маша Фекле из общей кассы. Ну, Фекла и не пошла ткать. Ни угроз губернаторских не испугались, ни на посулы хозяйские не польстились наши ткачи, голодуху вынесли, а что задумали, то сделали. По своей воле с фабрики ушли, по своей же воле и на свои места через два месяца заступили, когда хозяева расценки подняли.
Губернатор в спайке с фабрикантами тоже не дремали, расправу тишком готовили над нашим братом. Полиция за свое мерзкое дело принялась. Рабочих вожаков среди бела дня хватали, смертным боем били, в тюрьму кидали.
Данилыча и Машу пока что не трогали. Федька проходу не дает Маше. Явится на кухню, привередничает:
— Ну, ты, рабочая власть, чего щи нынче пересолила?
А прогнать Машу не хочет, нигде другой такой кухарки не сыщет.
Но вскорости и до Данилыча добрались. Заковали Данилыча в кандалы, на поселенье послали.