Mix fight поэзии
Шрифт:
Продуло шею и свело.
И эсэмэска полседьмого
дошла, ботинками скрипя,
«никто не дал мне столько слова,
благодарю, – прочел, – тебя».
Под гробом девушки старуха
бредет, а на асфальте грязь:
белесые кружатся мухи,
в могилу братскую ложась.
Плечом об угол дома чиркнул.
Ларек. Собака на бегу.
Мочой просверленная дырка
на вечереющем снегу.
* * *
Прилипает к губам сигарета,
я
Нет, не Чацкий, но все же «Карету
мне, карету!» – Кричи не кричи.
Если солнце на звезды разбито,
очень трудно дождаться зари,
понимая, что жить – быть убитым
не снаружи, тогда изнутри.
Нет дороги назад. Муцураев,
покидая Иерусалим,
обещает прибежище рая
тем, кто с ним, кто по-прежнему с ним.
Тем, кто здесь, обещаний не надо,
не до этого попросту нам:
тачки, девочки, клубы, квартплаты,
черти, божики, грязь, фимиам.
Прилипает к губам сигарета,
я стою на балконе, в ночи.
Нет, не Чацкий, но нет ни рассвета,
ни свечи, ни огарка свечи.
* * *
Во сне я умер: это был не сон.
То первый опыт смерти – так, «на тройку».
Я был везде, и с миром обручен
прочней, чем с Горбачевом перестройка.
Наутро, встав, отправился помыть
лицо и руки, бутерброды к чаю
готовить, находя, что вечно жить –
любовью заниматься не кончая.
Оделся, спал, поехал по делам,
в автобусе задергивая шторы:
правительство, роддом, театр драм,
ларек, ограды, церковь, помидоры…
мне не нужны, их оставляю вам,
предпочитая братские просторы
захапавшим весь рынок городам.
И что ни день, то выгрызаюсь я
из трижды заколоченного быта,
но не летит к тебе душа моя:
тропа к тебе слезами перекрыта.
Я твой, господь, недужный черновик:
ты лишние вычеркиваешь части
из мира, что разношен и велик,
как люди по сравнению со счастьем.
* * *
Мы выходим, как в море, во взрослую жизнь.
Наши лодки легки, быстроходны и звонки.
В целом мире одни, мы не знаем отчизн,
только пусто кругом, словно в сердце ребенка.
Волны трутся о нас, их же надо кормить
наподобие братьев по разуму меньших.
Мы не знаем, как быть, как нам жить, как нам плыть,
нас так мало одних, тупо на мель не севших.
Как
в ком вместилось два Че, проникает чеченец
в грудь, идущую против волны, не таясь,
рассекая толпы ледяное теченье.
Наши лодки плывут, застилается высь,
волны бьют через край, разрывая нас в клочья.
Только звезды глядят одиночества вниз,
заходящим владельцем спускаемы ночью.
* * *
Поедем в Грузию, пока
в полуденном и царскосельском,
разъяты в небе облака
и аргументы ехать вески.
Махнем во вторник, а в субботу
мы этот день перечеркнем.
Куда-нибудь да на работу
устроимся или умрем.
Куда там ехать, разговоры…
«Прощай, Ахалцихе, прощай, –
шептал я в том году, – скачай
меня к себе, в свои просторы…»
Клдиашвили… Старый тут
да домик слепленный убого.
Кивнув на стол: «Мы спали тут», -
отец смеркался у порога.
Рыдала старая Джуло,
сестра двоюродная папы,
что встретились, что довелось
увидеться, весь пол закапав.
Рустави, следом Аспиндза,
Ахалкалаки… Нинотцминда.
И Грузии не стало видно,
и с гор катилася слеза…
Потом шмонали нас менты,
и я стоял, на руку нечист,
я знал, что, вытянув цветы,
ко мне шагнет из темноты
мне улыбнувшаяся вечность.
* * *
Queen
Мне снится жизнь, которой я лишен
отзывчивым до боли приговором.
Покинуты места, и очень скоро
я изменюсь, но
show must go on.
За окнами светает, но я здесь
и, в темноте, желаю стать свободным.
Жизнь – натюрморт, где нет живому мест:
лишь мертвецы к ней полностью пригодны.
Я сделал невозможное душою.
Но чтобы стать гвоздем программы, в роли,
я должен сжать в кулак всю силу воли –
я вынести обязан это шоу…
* * *
Выпьем пива – и умрем,
и – об стол звенящей кружкой.
Паровозиком живем,
друг за дружкой вслед идем,
умираем друг за дружкой.
В лес уходим по гроба,
по гроба всего живого.
Смерть, свобода и борьба –
только три я знаю слова.