Mix fight поэзии

Мартиросян Оганес Григорьевич

Как блокадник просит хлеба,

я живу. Горит звезда.

Значит, я пишу на небо,

значит, в небе ждет беда.

Ночь. Собак завоет стая,

но когда спадет угар,

потолок лизнет устало

желтый свет осенних фар.

Не сравнится этот грубый,

болью выписанный вой

с болью тех, кто стали шубой –

шкур единою семьей.

Юность выскользнула в двери,

не

осталась с ночевой.

Все прошло, осталось верить,

то есть ровно ничего.

* * *

У фонтанных женщин 2

Омытый лбом печальный полуостров

к рассвету затопляемых волос…

По Крытому вышагиваю, остов

того, кем быть когда-то довелось, –

не видя тел, живущих невпопад,

среди богоугодного мещанства…

К фонтану заостряется пространство,

умолкшему, раз слышать не хотят.

Тогда, зимой двухтысячного года,

в перчатках черных, в шляпке и пальто,

отдав воображению свободу,

исчезла ты, и кажется мне, что

ты вновь придешь, как много лет назад,

туда, где солнце выпорхнуло рано,

где каменные женщины торчат

из горловины мертвого фонтана,

где я стою среди других теней

и ухожу, свечой во мраке тая

толпы машин, шумящей, призывая

к свержению людей.

* * *

Безумная уверенность, звезда,

звезда моя, звезда над головою,

свети, не угасая никогда,

а я твое дыхание усвою.

Я выйду из истории России,

и буду на земле такой один.

Поэтому глаза мои косые

не отличают окон от витрин.

Не видят океана из-за суши,

где я вопросом мучим и томим:

куда иду я, будто пилигрим,

такой большой и гибнущий, зовущий?

На кладбище шаги ведут, легки.

Душа – вдова, ей в ночь пора одеться.

Гроба зарыты, как призывники

в окопы по приказу жить без сердца.

Над ними светит яркая звезда,

воздвигнутая в честь Мартиросяна.

Я буду жить и буду жить всегда

и не умру ни поздно и ни рано.

В две тысячи неведомом году,

под грохотом и натиском отчизны,

я упаду и заново взойду,

не зная ничего, помимо жизни.

* * *

Настоящее небо – пожар.

Угасание, темные ночи.

Изо рта вырывается пар,

в небесах растворяя свой почерк.

В состоянии

сон человека

вдоль по улице движется прочь,

тяжелы его ноги и веки,

имя – Лермонтов им или ночь.

Не говядина станет коровой.

Я не умер, а только бреду,

натянув свою шапку на брови

по холодному снегу и льду.

Птицы черные на проводах,

как прищепки сидят, а над ними:

«Слава тем, кто скончались живыми», –

развернулся плакат на столбах.

Тихо бьются о память они,

постоянно каспийские дни,

и, ступни омывая, ложатся…

Умирать не страшней, чем рождаться.

* * *

Мой горний лик подернут небом,

мой клип не снят еще к стихам.

Бомжей капканы, батонебо,

разбросаны по городам.

Мой звездный час еще не пробил,

мой крест склоняет на весу

то к прямоте рубленой гроба,

то к белке жизни, колесу.

По жилам кровь – трамвай по рельсам –

подвозит сердцу без числа

цветы любого вида зла,

со скрипом в плоть входя, железом;

ему дарует, батонебо,

не распростертое вдали

ворон считающее небо,

а зубы сжатые земли.

* * *

Разборки, воровство и голод –

вот все, что видел ты вокруг.

За голубя убитый друг.

За просто так убитый голубь.

За гамбургер и кока-колу –

один с Нью-Йорком на один.

Привод в милицию. Спецшкола.

Спортзал. Д'Амато Константин.

…Весь мир любовь, ты в ней – гроза.

За поясом взмывался пояс,

пока толпы шумел вокзал,

который прорезал твой поезд.

Без музыки и без халата,

в боксерках черных и трусах,

ты нес на ринг огонь и страх,

как завещал тебя Д'Амато.

Удары голову кружили.

Сквозной, не в мозг ведущий глаз –

ты понял мир, когда, пружиной

сломавшись, рухнул на канвас.

В последнем раунде – как в первом.

Сводила заповедь с ума,

когда бы не сама по неграм

с ума сходившая тюрьма.

На небе сгинет твой подельник.

С тех самых пор твой бокс, Клондайк,

стал зарабатываньем денег,

и заржавел железный Майк –

с тех самых пор, когда казалось,

что проиграть не в силах бой.

Но грянул гром над головой.

И мир, гигантский Бастер Даглас,