Млечный путь

Меретуков Вионор

Она замолчала.

— И?.. — не выдержал я.

— Ты же писатель, попробуй придумать продолжение. Итак, меня объявили во всесоюзный розыск.

— И ищут до сих пор?

Рита захохотала.

— Нет, нашли. Нашли еще тогда.

— И где же?

— У другого шестнадцатилетнего парня.

Рита повела точеным плечиком и показала мне розовый язычок. Чертовка. Знает, как меня завести.

Рита потягивает Auslese: слабенькое, сладенькое, очень вкусное винцо. Я опять с удовольствием разглядываю Риту, она необыкновенно красива. Встречается такая неброская красота, которая расцветает, чем больше ею любуешься.

Никто

из нас не строил иллюзий, все это была просто болтовня, чтобы заполнить пустоты во времени, которые обычно возникают от безделья. Она была молода, и ей хотелось еще покуролесить, впереди у нее было еще много времени, старость и смерть были еще далеко, — так думала она, и так думал я. Я был для нее почти таким же объектом, как Фокин и десятки других ее любовников. Просто я оказался рядом. И ей было со мной хорошо.

— Мне необходимо остудиться! — говорит она.

Рита резко встает, распрямляется, зная, что я на нее смотрю, со вкусом потягивается и, взяв полотенце, идет купаться.

С балкона я вижу, как она, что-то напевая и помахивая мне рукой, направляется к озеру. Здесь все миниатюрно, и озеро передо мной как на ладони. Не доходя до мостков, Рита разбегается, похоже, на ходу получает занозу в правую пятку, вскрикивает, прихрамывая и грозя кому-то кулаком, добегает до края мостков и обрушивается в воду, поднимая фонтан чуть ли не до небес. Кажется, в воду упал бомбардировщик. Темно-синие воды смыкаются над Ритой. Некоторое время поверхность озера остается спокойной, и, когда я уже начинаю испытывать легкое беспокойство, метрах в двадцати появляется фыркающая голова с выпученными глазами. Дурачится. Плавает она, как дельфин. Я же, несмотря на атлетическую фигуру, плаваю как топор. Мне больше нравится плескаться на мелководье. Я вспоминаю свой лягушачий прудик в Мушероновке, и мне становится грустно.

* * *

…Прошло шесть дней.

По утрам мы завтракаем на открытой веранде. Естественно, с видом на озеро, по которому с беспечным видом плавают дикие утки и пара белых лебедей.

В остальном озеро пустынно. Как и берега. Виднеется, правда, на противоположной стороне какое-то безрадостное одноэтажное строение, которое выглядит, как заброшенный сарай. Строение отсюда кажется настолько ничтожным, что на нем не останавливается взор. Возле сарая я ни разу не видел ни людей, ни животных.

За столом нам прислуживает Мартин, сын хозяйки гостиницы, студент Клагенфуртского университета. Мартин изучает славистику и вполне сносно говорит по-русски. Очень приятный юноша. Розовощекий блондин, голубоглазый и улыбчивый. Красавчик пасторального типа.

Мартин как порочный ангел на распутье, который никак не может определить, чем ему заняться в первую очередь: согрешить или покаяться.

Надо бы ему посоветовать не тянуть и сразу же приступить к покаянию. А потом уже со спокойной совестью, заручившись впрок покаянием, начать грешить направо и налево. Во всем должен быть порядок. Австрийско-немецкий порядок. Орднунг! Католическая церковь еще в тринадцатом веке апробировала такой способ сделки с совестью, придав ему — естественно, за деньги — законный характер в виде индульгенций.

Помогает Мартину Ингрид, нет-нет, не пасть,

тут падение свершилось, в этом можно не сомневаться, против ее прелестей не устоял бы даже святой, — она помогает ему по хозяйству.

Ингрид на вид лет двадцать. Живет она у родителей в местечке Зеехам, в километре от отеля. У нее есть малюсенький «Ситроен», но она предпочитает добираться до работы на велосипеде. Экономя на бензине, а заодно тренируя свое молодое и красивое тело.

Сегодня я решил не спускаться к завтраку. Рита отправилась в ресторан без меня.

…Я наблюдаю за тем, как Ингрид прибирается в номере. Делает она это не торопясь: ни одного лишнего движения, все просчитано, потому что проделывалось тысячу раз. На ней короткая серая юбка и клетчатая рубашка с закатанными рукавами.

Я сижу в кресле на балконе и любуюсь ею. Я представляю себе, какова она без юбки и без этой дурацкой рубашки.

До этого я с тоской листал газеты. Я был очень недоволен собой. Еще с вечера я принял твердое решение. Я решил проснуться рано-рано, засесть за письменный стол и наконец-то родить хотя бы страничку полновесной высококачественной прозы.

Сел за стол, положил перед собой стопочку чистой бумаги, зажал между большим, указательным и средним пальцами перьевую ручку, прицелился и… нарисовал женскую головку. Спустя минуту — еще одну.

Вспомнился великий пиит, в ожидании творческого озарения развлекавший себя подобным образом. Я изрисовал разнообразными головками, по преимуществу женскими, всю стопочку, от первого листа до последнего. Убил на это два часа. И не сдвинулся с места. Мозг замер. Странно, ведь не так уж и давно, в Мушероновке, я был более, так сказать, плодотворен.

А теперь из-под моего пера выплывали головки, головки, только головки, и — ни единого слова! Я, конечно, мог бы написать какое-то слово, мог бы написать и два. Мог и три. Мог, наверно, и больше.

Но я знал, что каждое слово будет фальшивым. Фальшивым от начала до конца. Лживым насквозь, до основания.

Я знал, что, рисуя головки, я, по крайней мере, не лгу. Почему так происходит? Может, творить мешает страх? Скорее всего, так оно и есть. Ну, как, скажите, продуктивно творить, если в сердце нет покоя, а в голове отсутствует плавное и безмятежное течение правильных мыслей из-за страха быть пойманным и прижатым к стенке? Страх вошел в меня неожиданно, несколько недель назад. Почему это произошло, мне не понять. Ведь все сомнения были разрешены год назад, когда я твердо и окончательно решил, что вправе нарушать законы, которые придумали люди, чтобы усложнить жизнь себе и таким субъектам, как я. В моей душе надолго воцарились беззаботность, уверенный покой и здравый прагматизм. И вот все это заколебалось. Может, чтобы подбодрить душу, заварить себе чай из «Колпака свободы»?

На кого похож я? Ну, внешне, конечно, на отца. А, так сказать, внутренне? Да, мой отец служил в репрессивных органах. НКВД, МГБ, КГБ… Зловещая организация. Но мой отец был сыном своего времени. Он давал присягу служить стране и служил, как миллионы его соотечественников. Окажись на его месте нынешние борцы за права человека, демократы и иные голосистые трубадуры свободы, они, скорее всего, поспешили бы встать с моим отцом в один ряд.

Кстати, отец, если бы прознал о моих преступных проказах, пристрелил бы меня на месте.