Млечный путь
Шрифт:
— Тебя «ушли» именно поэтому, — цинично сказал Цинкельштейн, — удачливость раздражает. Надо было вести себя потише. Но ты же не можешь. Тебе нужны рукоплескания, овации, фанфары… Любишь распускать свой армянский хвост. Гремел, наверно, о своих достижениях на каждом углу. Вот и загремел…
В один из дней Геворкян завел со мной «специальный» разговор.
— Я тут полюбопытствовал, что вы печатаете.
Я насторожился.
— Вам что-то не понравилось?
Он скривил губы.
— Устинова, какая-то Шилова… Донцова!! И между этими гениями графомании затерялись и Пушкин, и Чехов, и Булгаков, которых вы почему-то издаете ничтожно малыми тиражами. Вам не стыдно?
Я пожал плечами.
— Видите ли, Генрих Наркисович… Конечно, стыдно. Но этих милых дам читают. Массовый читатель подсел — вернее, его подсадили — на примитивное чтиво. Это мировая тенденция или, как сейчас говорят, мировой тренд. Все в угоду мещанскому вкусу. Герань цветет не только на подоконниках, но и в податливых сердцах. Нынешнему читателю не до идей возвышенного порядка. Его приучили не задумываться. Поэтому Шекспира с его гамлетовскими вопросами ему не осилить. Да он и не пытается. Читателя интересует не пища для души, а пища для тела, а также отметки сына, относительная верность жены и твердый заработок. Приходится это учитывать. Да и о редакторе надо подумать, он ведь тоже хочет есть, и ему небезразлично, где он будет сегодня обедать — в вонючей забегаловке или в роскошном «Балчуге».
— Да, безрадостная картина, — зевнув, сказал Геворкян. Он явно подтрунивал надо мной. — А что же делать настоящему писателю, художнику? Сушить сухари? Творить даром?
— Художник творит потому, — сказал я с расстановкой, — что иначе не может. Он как альпийский пастух, который знает, что должен выгонять стадо каждый день, ранним утром, чтобы успеть до полудня добраться до райских полян, где небывало сочна трава и чист воздух. Художник тот же пастух, только гоняет он по горним высям не стадо баранов, а собственный дух… Для художника, для настоящего художника, — уточнил я, — важен не сиюминутный успех, а посмертная слава. — Я замолчал, я сам не верил тому, что говорил.
К нашей беседе неожиданно примкнул Цинкельштейн.
— Гонять собственный дух? — повторил он и захохотал. — Ну, вы и сказанули! А меня всегда учили, что писатель должен творить для народа, а не скакать галопом по ухабам, чтобы добраться до этих ваших дурацких райских полян. Дух — это не стадо баранов, к вашему сведению, господин писатель, — заплетающимся языком сказал он.
— Геша, веди себя прилично! — прикрикнула на него жена.
Цинкель опять был пьян. Он вышел из-за стола, зашатался и тут же повалился на спину. Упал он мягко, как падает медведь на сосновые опилки в цирковом манеже. Все встали и окружили его, с интересом наблюдая за его попытками подняться.
Цинкельштейн повернул голову в сторону жены.
— Вот видишь, как ты меня огорчаешь! — промолвил он с укором. Его красивые библейские глаза повлажнели. Затем стокилограммовый Натаныч начал бороться с земным притяжением. Тяжело дыша, сдвинув брови, вращая руками и ногами, он попытался перевернуться на живот. Смотреть на него без смеха было невозможно. Никто ему не помогал. А Серафима Ивановна даже отвернулась. Мы смотрели на корчащегося Натаныча и терпеливо ждали, чем все это закончится.
— Ну, вот еще один еврей-пьяница. Я уже говорил, что евреи деградируют, — безжалостно констатировал Геворкян. Он возвышался над Цинкельштейном и незаметно придерживал его ногой, не давая встать.
Наконец Цинкельштейну удалось подняться с пола. А я, хотя и понимал, что момент упущен и говорю-то я, в сущности, банальности, продолжил выкладывать обществу свои соображения относительно природы творчества:
— Художник ничего никому не должен. У него ни перед кем нет никаких обязательств. Художник свободен. Свободен как птица, — выкрикнул я и для убедительности взмахнул руками, как бы пытаясь взлететь. — Или, скорее, как смертельно больной, — я обреченно
Пусть думают, что я свихнувшийся пустомеля. Тем более по опыту знаю, среди гуманитариев таких субъектов хоть отбавляй.
Но я ошибался. Геворкян, похоже, раскусил меня. Во всяком случае, на этот раз. Он сказал, хитро на меня поглядывая:
— Посмертная слава… Это хорошо. Мелвилл, Булгаков, Кафка, Гашек. И еще сотни титанов, не дождавшихся признания при жизни и померших чуть ли не под забором. В музыке самый яркий пример — Бах. А вам-то что от этой посмертной славы? Вы что, хотите наблюдать за своей посмертной славой с того света? Не верю! Я точно знаю, что вам на посмертную славу наплевать. Вы хотите жить сегодня, а не после смерти, в сердцах ваших психически неуравновешенных и неразборчивых почитателей. Вам все подавай сейчас, а не после дождичка в четверг. Словом, не валяйте дурака, мой милый друг, берите судьбу за горло сейчас, не откладывая в долгий ящик. Так что слава славой, а жить-то хочется сегодня. И жить с удовольствием, по возможности с удобствами, а лучше — в роскоши, ни в чем себе не отказывая. Знаю я все эти отговорки неудачников. Предложи бедолаге Модильяни, умершему в нищете, чемодан с долларами за то, чтобы он и думать забыл о своей мазне, он, уверяю вас, наср…л бы на всю эту дурацкую посмертную славу с самого высокого дерева на Монмартре. Вы знаете, как выглядит слава? Сегодня у торговца старьем я увидел славу. Это череп, увенчанный лавровыми листьями из позолоченного гипса. Вы этого хотите?
Я расслабленно кивал головой.
— Не дурите меня. Это Гонкур.
— Что — Гонкур?..
— Это Гонкур увидел у торговца славу и 150 лет назад написал об этом.
— Вот видите, — подхватил Геворкян, — уже тогда знали, что слава приходит после смерти.
— Кстати, почему в вашем доме нет охраны? Нельзя же считать солидной охраной пьяницу, который все время спит в коморке на первом этаже? — спросил я. — Вы же слуга народа, пусть и бывший.
— Нам нечего опасаться: мы не оппозиционеры, не диссиденты и не террористы. Здесь не живут Немцовы, Чубайсы и прочие радетели демократии. Здесь живут ушедшие на покой адепты власти и несколько верноподданных Цинкельштейнов.
— Но как раз Цинкеля-то и пытались здесь убить. Он же чудом уцелел!
— Вот именно — чудом. История с ним — это чудо из чудес и случайность от начала до конца. Я в этом уверен на все сто. Случайно к нему забрались в дом, случайно пытались убить, а потом случилось чудо, и он воскрес. Поймите, если какой-то очень серьезный оппонент вознамерится вывести нас в расход, никакая охрана и никакое чудо не спасут.
Забавные людишки, эти мои новые знакомые. Жалко будет их убивать. Кстати, сейфа, в котором, по словам Корытникова, Генрих Наркисович хранит алмазные и сапфировые сокровища, я у него в доме не обнаружил. Хотя побывал во всех комнатах, включая спальню и кабинет. Я настолько обнаглел, что прямо спросил его, где он прячет свои брильянты.
Геворкян, повернув голову, долго исподлобья разглядывал меня.
— Вы что, забыли? Я же при вас говорил Цинкелю, что с некоторых пор ничего ценного дома не держу, — это во-первых. Во-вторых, слухи о моих сокровищах не более чем слухи, я не богаче церковной крысы, об этом и мои налоги говорят. А вы опасней, чем я полагал, — задумчиво добавил он.
* * *
От Корытникова — ни слуху ни духу. Пока он молчит, я действую.