MMMCDXLVIII год(Рукопись Мартына Задека)
Шрифт:
Когда приблизилась колесница к возвышению, Клавдиана вышла из оной; ее ввели на ступени. Когда божественная Астартея, облеченная в облако, ожидала сына Мирры, она уподоблялась Клавдиане, нетерпеливо ожидающей приближения Иоанна.
В подобной же колеснице, но со всеми признаками царской власти и величия, шествовал Иоанн от дворца, сопровождаемый двором своим. С приближением его, народ повсюду волновался, невольно отступая от пути шествия.
— Как переменился Царь! — говорили все друг другу шепотом, — блиставшее в очах его милосердие потухло; доброта, и ясность лица исчезли; он бледен и мрачен.
Подле
Уже Иоанн и Клавдиана готовы были вступить на возвышение колоннады храма, вдруг, в толпе народа раздался звонкий голос человека, который пробивался сквозь народ.
— Пустите, — кричал он, — пустите меня для чести Царя и царства!
Народ со страхом расступился перед ним; он расторгнул ряды воинов, прорвал цветочную цепь, переплетающую юношей и дев, остановился пред Иоанном, гордо вскинул голову и громко произнес:
— Государь Властитель! Обрученная с тобою Царевна Галлии Эвфалия на границе Словении ожидает встречи жениха своего. Вот кольцо её!
Из руки Иоанна выпала рука Клавдианы, которая без чувств лежала уже на ступенях храма. Бледный и трепещущий, он искал ответа на произнесенные к нему слова не в голове своей, а за поясом; но руки встречали одни только складки порфиры осыпанной драгоценными каменьями.
Часть восьмая
Мстительная судьба нашла его.
В гостеприимной пристани Босфоранской, на самой набережной, устланной Эвбейским мрамором и обнесённой узорчатою оградою на белой меди, гостиница, Вселенная славилась и привольем, и раздольем. Со всех концов мира съезжались туда гости и были там как дома. Прихотливый европеец находил там разнообразную смесь царства животного с царством растений, изготовленную по пылкому воображению утонченного и изнеженного вкуса. Житель Ледовитого моря удовлетворял страсть свою к мясу кита и белого медведя. Дикому колумбийцу подавали раковины, рыбную муку, юколу и любимую ольховую кору, облитую жиром; океанцу глину, разведенную ромом и незрелый маис, жареного казора и саго вареное на пальмовом вине; негру островитянину вайгутскую черепаху; африканцу финики и белед-аль-джеридскую саранчу; индейцу, которому Вейдам запрещает употреблять в пищу все, что одарено жизнью, приносили маис и пшено сваренное в молоке и осыпанное сахарным песком, сушёные тамаринды и фиги. Для жителей Киана изготовлялось снежное пшено, подловленное в кокосовом масле, поджаренные ломтики мяса золотого Фазана и кирпичный чай; для безобразных степняков Кажарских и Торфанских, сырое, прелое мясо кобылиц румелийских. Для японцев, мясо белых медведей.
Одним словом, там можно было иметь все; видеть всех народов, слышать все языки.
Огромная гостиница сия тянулась вдоль набережной; на стороне, обращенной к пристани были два яруса сеней, основанных на мраморных столбах; несколько всходов вели на оные посетителей; над каждым крыльцом прозрачные надписи, освещенные, во время ночи, означали различие входов в отделения.
Жилье в
Широкие окна, окладные ставни, были увешены и загромождены копченой и вяленой рыбой, устрицами, улитками, сыром, пластинками мяса, и проч.
Перед входом, с одной стороны, на столике, был фонтан любимого прохладительного напитка, с другой стороны, кипел самовар. Бутылки с семитравником и разными виноградными винами украшали полки в окнах и на стенах.
Во внутренности, услужливые и гостеприимные хозяева, в белых, полотняных одеждах, с засученными до плеча рукавами, в фартуках, суетились около пылающих очагов, варили, жарили, и пекли, и молча исполняя требования посетителей, угощали их всем, чем только может располагать мелкая монета и прихоть дикого вкуса.
Солнце еще не успело озолотить рассеянных облаков по восточному небу, Босфор был еще покрыт туманом, только из некоторых труб Босфоранских зданий вился дым столбом и предвещал новый прекрасный день. В гостинице, по обыкновению, все уже было готово: и обед, и ужин, и завтрак, и полдник. Только движение миров, не знающих ни отдыха, ни ночи, ни дня, и неусыпный Харон, беспрестанно перевозящий чрез Стикс, за известную плату беспрестанно прибывающих теней, уподоблялись гостинице и её прислужникам, вечно готовым к приему и угощению, за все монеты в мире.
— Здорово, рыжий! Здравствуй, тюленья шкура с маслинами! — сказали двое моряков, входя в двери 3-го отдела нижнего яруса.
— Здравствуйте, господа!
— Что есть на очаге?
— Жар да полымя, чего прикажете?
— Сам съешь! Да закуси черствым камнем.
— Зубы худы, господа! Не угодно ли попробовать свежего леща с наваром из каракатицы.
— Горячих! И Мессарийского пенистого.
— Понимаю!
Они сели на нары, покрытые ковром.
— Патрон забыл нас; если пришло напоминать о себе, то разве только кадилом в голову!
— Когда мы подали ему голос, побледнел как будто мы послали ему двенадцать пуль в сердце!
— Залез в орлиное гнездо: хочет раззнакомиться с соколами!
— Не думает ли он их переловить, да сделать из них чучел?
— Не даром что-то пришла мне черная мысль в голову: сердце у меня всегда чует непогоду. Послушай, Эвр! Мне кажется, по вашим следам ходит черный глаз. Я тебе еще не говорил, пора сказать, не понравились мне вчера два молодца, которые что-то часто встречаются да присматриваются на вас. Не вашей ли стаи? — думал я, посмотрел на полет: — нет; вот я и сам наметил на них зрачки. Уж не рыбу ли удят они для стола Властительского?
— Если так, то не выворачивать же шкуру наизнанку и не поджимать хвоста! Палец ближе к стальному кузнечику, ладонь на рукоятку — и кончено! Но не смыкает же и он глаз: мы даром не венчаем на царство!
— Вот, господа, прошу подуть на ложку! — сказал хозяин 3 отдела, поставя на стол пред двумя пришельцами чашу, из которой вылетал пар, как из сопки Сицилийской.
— А вот старое с острова Св. Ирены; от двух стаканов прорастут к спине крылья, а от четырех в голову набегут тучи, а на ногах повиснут гири!